Ульфила
Шрифт:
Учил его Ульфила любви и миру. И слушал Тразарих, светом полнился.
А потом настало время Фритигерна и Феодосия, и оба они, и князь готский, и император ромейский, каждый по-своему, научили паренька ненависти и войне.
И сожаление сжало и без того больное сердце Ульфилы.
Фритигерн хорошо знал, что готский пресвитер костьми ляжет, а к Ульфиле его не допустит. Класть же пресвитера костьми князю не хотелось.
Потому между ним и Фритилой произошел такой разговор.
– Ты… Да кто ты такой? – вскрикнул верзила пресвитер, преграждая
– Тише, – прошипел Фритигерн, зажимая ему рот мозолистой ладонью. – Драк только не устраивай, ты, духовное лицо.
Промычал полузадушенный Фритила, обдавая ладонь Фритигерна влагой дыхания:
– Что нужно?
– Шуметь не будешь? – спросил Фритигерн, продолжая на всякий случай держать Фритилу за горло.
Пресвитер обещал, что не будет.
– Я Фритигерн, – сказал князь. – С епископом твоим говорить хочу.
Дал Фритиле время осознать услышанное и только после этого отпустил. Тяжело дыша, сел готский пресвитер на каменную скамью, руку на львиную голову подлокотника свесил.
– Фритигерн, – повторил он.
Слегка пригнув голову, смотрел на него варварский князь – в светлых волосах ни волоска седого. Улыбается ласково, как во сне.
– Я войду, а ты не шуми, – сказал князь. – Худого Ульфиле не сделаю.
И вошел.
И впрямь очень болен был Ульфила, Фритигерн с первого взгляда понял. Часто умирали люди на глазах князя. Научился различать, какую рану залечить возможно, а от какой человеку не оправиться. Ульфила был ранен смертельно.
И все слова застряли в горле Фритигерна, и поперхнулся он ими. Не стал говорить того, что задумал, просто рядом с постелью на колени опустился и шершавыми губами коснулся руки ульфилиной.
Тотчас же ожили на бледном костлявом лице епископа темные глаза.
– Фритигерн, – сказал он. – Ах ты, лис. Встань-ка, видеть тебя хочу.
Фритигерн встал.
Хоть и мылся в ромейских банях и одет был во все чистое, а пахло от него как от дикого животного.
Еле заметно улыбнулся епископ.
– Зачем пожаловал, князь?
– У людей нашего исповедания в этом городе храмы отбирают, – сказал Фритигерн.
Ульфила молчал. Долго молчал.
И сказал князь, в молчание это вторгаясь:
– Ты мне вот что, епископ, растолкуй. Те, которые храмы наши отбирают, – они тоже христиане, как и ты?
– Христиане, – ответил князю Ульфила. – Только не как я. Я их считаю еретиками, они – меня.
– В чем же различие?
– Есть различие, – проговорил Ульфила.
– Почему ты не рассказывал нам об этом?
Ульфила пошевелился на подушках. Глаза его вспыхнули.
– Я учил вас так, как учили меня, и считаю это правильным. Господь с тобой, Фритигерн! Твои вези едва единобожие усвоили, да и то половина черепов от того с натуги треснула. Как же мне было рассказывать вам о том, где лучшие богословские умы бессильны к согласию прийти? Я тебе так скажу: многие разногласия проистекают только от низменной человеческой страсти к власти и роскоши. Тем, кто истинно верует, премудрости эти и разномыслия вовсе ни к чему. Я хотел научить вас любить Бога. Толковать с такой паствой догматы – дело опасное.
Фритигерн помолчал, раздумывая
И сказал Фритигерн:
– Крепко обидел тебя нынешний государь своими указами, Ульфила.
– Что с того, – отозвался Ульфила. – Слышал я, ты к нему на службу пошел?
– Пошел, – не стал отпираться князь. – Так ведь одно другому не мешает. Я пришел сказать тебе: знай, мы, вези, останемся при той вере, которую передал нам ты. Указы Феодосия нам не указ, ибо за нами немалая сила.
Спросил старый патриарх:
– Зачем ты говоришь мне это, Фритигерн?
– Узнал, что ты умираешь, – прямо ответил князь. – Горечь у тебя на душе. Нельзя умирать с горечью, Ульфила.
– Сорок лет я проповедовал эту веру, претерпевал гонения, видел, как умирают за нее люди. И вот пришел юнец и все перечеркнул, – сказал Ульфила. Фритигерн вздрогнул, будто его опалило. – Юнец, случайно призванный на царство и окрещенный, благодаря случайности.
– Нам, вези, дела нет до желаний Феодосия, – повторил Фритигерн. – Держались твоей веры прежде, не отступимся и впредь. – И сказал так откровенно, как только мог: – Поверь мне, Ульфила. Мне выгодно от константинопольской епархии отделиться. Пока наша готская Церковь от ихней Церкви независима, легче свою политику вести. Что с того, что я на службу Феодосию пошел? Я еще и дружину атанарихову себе взял. А вот обидит меня Феодосий – вцеплюсь ему в глотку, и патриархи ромейские меня не остановят.
И улыбнулся Ульфила.
– Теперь вполне верю тебе, Фритигерн.
Молчали.
Вся прежняя их любовь и вся взаимная ненависть сгустились в комнате, где умирал Ульфила.
Наконец спросил Фритигерн:
– Что ты видишь перед собой, Ульфила?
Ульфила открыл звериные свои глаза, от боли посветлевшие.
– Ни гроша, видать, вера твоя не стоит, Фритигерн, если все еще сомневаешься.
– Нет, – сказал Фритигерн. – Я не сомневаюсь.
Смотрел на него Ульфила, разрыдаться бы впору, но сил нет. Что делал сейчас, уходя от людей? Предстояло ему вложить судьбу своей веры в эти обагренные кровью руки фритигерновы. Какую загадку загадал ему напоследок Господь? Что должен был понять Ульфила в последние дни жизни своей, когда оказалось вдруг, что из всех чад его убийца Фритигерн – избранное и любимейшее?
И благословил Фритигерна.
Понял Фритигерн, что сейчас расплачется, и выбежал вон.
Ульфила умер осенью 381 года в Константинополе.
И словно опустел мир.
Оставались еще люди сильные и неистовые, продолжали кипеть страсти, но не было больше Ульфилы, последней совести бессовестных варваров. Собор «о вере», обещанный Ульфиле Феодосием, превратился в сплошную склоку, так что, в конце концов, патриарх Константинопольский Григорий припечатал высокое собрание духовных отцов «птичьим базаром» и, сложив с себя все регалии, спешно уехал в Каппадокию, к отцу своему, тоже епископу, а кафедру бросил.