Улица Франсуа Вийона

Львов Аркадий Львович

– Я понимаю, - сказал он, - это случается. Может, на его месте я тоже стал бы таким.

– Замолчи, - концами пальцев она стиснула его губы, - замолчи!

Ему приятна была эта ее решительность, потому что теперь она была за него, подавляя без оглядки, как умеют только женщины, его дурацкое пристрастие к самообличению.

– Замолчи, - повторила она зло, когда он попытался сказать про себя еще что-то нехорошее.

Тот, за кустом сирени, по-прежнему стоял неподвижно, повернутый к ним спиной.

– Зачем тот

здесь?
– сказала она.
– Пусть уйдет, слышишь, прикажи ему смотаться отсюда.

– Смотаться!
– повторил он, и она поняла, что это ее слово не понравилось ему.

– Смотаться?
– удивилась она искренне.
– Я сказала: уйти. А "смотаться" - это уже твоя собственная фантазия. Просто удивительно, с какой легкостью мужчины приписывают женщине то, что может опорочить ее.

– Ты права, - согласился он, - это у мужчин есть.

– Хорошо, что у тебя хватило мужества признать правду, сказала она, - но если бы ты сделал это менее поспешно, мне бы не пришло в голову сомневаться в твоей искренности.

Да, подумал он, я действительно чуть поспешил, Но в случае промедления она наверняка упрекнула бы меня в том, что я норовлю обойти острые углы и выгадываю для этого время.

– Молчишь, - произнесла она задумчиво, - будь я неправа, ты бы не отмалчивался. О, ты бы не упустил случая вывести меня на чистую воду. Ты очень любишь выводить меня на чистую воду, милый.

Он поднял голову: того, за кустом сирени, не было.

– Где тот?
– спросил он.

– Не знаю, - ответила она раздраженно.
– Я вижу, тебе очень нужен повод для скандала, родной.

– Нет, - возразил он, - просто я не заметил, когда его не стало.

– Ну, мой милый, - воскликнула она, - ты уж вовсе считаешь его ничтожеством и потому забываешь, что воспитанные люди умеют исчезать незаметно.

– Ты права, - согласился он, - я забыл, что он воспитанный человек.

– К чему эта ирония, милый! Ты бы все-таки мог допустить иногда, что на белом свете есть, кроме тебя, еще один воспитанный человек.

– Пожалуй, - кивнул он, - и если можно, давай помолчим немного.

– Нет, - воскликнула она, - молчать не будем. Я знаю, ты будешь сводить счеты со мной мысленно, пока тебе не покажется, что можно сказать об этом вслух.

Она бывает проницательной, подумал он, и с этим надо считаться.

– Да, - согласился он внезапно, - мне нужна тишина, чтобы найти слова, которые я должен сказать тебе.

– Милый, - она погрозила ему пальцем, - когда любят, нужные слова приходят сами. Это преимущество влюбленных.

Послушай, вдруг захотелось ему крикнуть, мне надоела эта болтовня, я ничего не хочу знать про влюбленных и про то, что им можно и чего им нельзя. И вообще, поди догони, пока еще не поздно, ты своего вышибалу и занимайтесь своей любовью и объясняйте друг другу, какие огромные преимущества у влюбленных, а меня оставьте в покое.

Она

положила руку ему на плечи - руки дрожали, и он видел, что она хочет, по-настоящему хочет, унять дрожь, но руки не слушаются ее; наоборот: дрожь усиливалась всякий раз, когда она пыталась быть настойчивее.

– Успокойся, - он обнял ее, прижимая голову к своей груди, - ничего страшного нет - просто я немножечко устал от драки.

– Устал, милый, устал, - повторяла она, всхлипывая, очень устал.

Это правда, говорил он себе, я в самом деле устал, но драка здесь ни при чем, и мы оба понимаем, что драка здесь ни при чем, но зачем-то ломаем друг перед другом комедию бескорыстной и заботливой любви.

– Но, - неожиданно произнес он вслух, - если ломаем, значит, иначе пока не можем.

Она опять всхлипнула, на мгновение подняла голову, страдальчески глянула ему в глаза, но ничего не сказала.

Хорошо уже и то, подумал он, что она не требует объяснений.

Засыпая, она пробормотала:

– Милый, скажи, что ты меня очень любишь.

– Я очень люблю тебя, - произнес он уверенно.

– Да, да, - ответила она неясно, горячей скороговоркой, я верю тебе. Очень верю.

Когда она заснула, он попытался встать, но для этого надо было сначала освободиться от объятий. Он развел ее руки, лежавшие у него на затылке, прислушался к дыханию, затем, очень осторожно, стал отводить голову со своей груди - и она проснулась,

– Что такое, милый?
– спросила она строго, звонким голосом, которого никогда не бывает у человека спросонок.
– Тебе надо уйти?

– Нет, - сказал он, - спи спокойно, мне ничего не надо: просто я хотел переменить позу.

– Хорошо, милый, тогда все в порядке.

Произнося эти слова, она оглянулась, и он, следуя за ее взглядом, опять увидел того, за кустом сирени. Она в испуге подалась назад, будто в поисках заслона, но он оставался спокойным, и это его спокойствие, видимо, внушило ей тревогу. Во всяком случае, никакого другого повода для тревоги у нее сейчас не было.

В нынешний раз тот, за кустом, нисколько не беспокоил его. Напротив, он даже был непрочь переговорить с ним, хотя о чем именно говорить, оставалось неясным.

– Милый, - прошептала она, - ты не должен так ревновать меня. Слышишь, не должен.

– Ага, - откликнулся он, - не должен.

– Я люблю тебя, одного тебя. Я верна тебе, только тебе, а его я ненавижу. У меня с ним ничего не было, - вдруг всхлипнула она.
– Ну, почти ничего. Один только раз, когда ты долго не приходил и я испугалась, что ты вообще не придешь...

– Очень жаль, - оборвал он ее резко, - что ты так ограничивала себя.

– Милый, - проворковала она, - не надо сердиться, клянусь, ничего такого... как с тобой... у нас не было.

– Послушай, - сказал он, - мне безразлично, почему и сколько раз это было у вас.