Улица Красных Зорь

Горенштейн Фридрих Наумович

– Петь здесь можно?
– спрашивает Ульяна.

– А чего ж нельзя,- отвечает Вера. И запели в два голоса:

– "А на шейке-то платок, точно аленький цветок, а в кармане-то другой итальянский, голубой..."

– Продавай дом, переезжай в совхоз,- говорит Вера,- я тебе уж давно советовала, да ты все думаешь, будто я свою половину денег тороплюсь получить.

– Жалко,- говорит Ульяна,- отцовский дом. Да и Мендель вернется, куда ему в совхоз. Он на мочально-рогожной фабрике опять работать захочет, его там начальство любит.

– Что

тебе этот Мендель,- сердится Вера,- чем тебя этот Мендель к себе прилепил? Он уж и думать про тебя перестал, он уж, поди, давненько с Сарочкой живет. Ты лучше про Луку Лукича думай, если не ради себя, то ради детей, Тони и Давидки. Сегодня Лука Лукич у нас ужинать будет. Это знаешь какой человек? Герой войны, весь пиджак в золоте и серебре. И справа висит, и слева висит. Семью свою в войну потерял и потому из тех мест уехал от тяжелых воспоминаний подальше в наши места. А здесь туз тузом. Сам Куцепалов, директор совхоза, перед ним спину гнет, поскольку все финансы у него, а он лицо материально ответственное перед городским банком. И человек добрый, редко кто теперь согласится с двумя детьми взять.

Пока взрослые беседовали и трудились, дети веселились, бегали по траве, забирались в скирды. Потом появился дядя Никита и каждому дал по птичьему яичку в желтых крапинках. Тонино яичко разбилось, и она заплакала, но дядя Никита тут же дал ей другое. Пообедали в поле крестьянской похлебкой с говядиной и капустой. Каждому досталась полная алюминиевая миска похлебки.

Вечером перед ужином Вера говорит Ульяне:

– Я тебе свое платье дам, ты приоденься. У нас, кажись, один размер. Ты чуть худее, но можно где надо булавкой зашпилить. И туфли мои одень на каблучках. Ежели велики, в носки тряпок набей. Это лучше, чем когда давят. И духами побрызгайся "Красная Москва". Я на особые случаи флакончик берегу. А это и есть особый случай в твоей судьбе, Уля.

Приоделась Ульяна, посмотрела на себя в зеркало в полный рост, ахнула: точно по волшебству из жабы-лягушки стала царевной. А Тоня как увидела свою маму такой - засмеялась от радости, в ладошки захлопала. Тут же и тетя Вера радостная суетится, где лишнее, булавками подкалывает. Взмахнула Ульяна руками и пошла перед зеркалом каблучками притопывать.

Вниз по озеру гагарушка плывет,

Выше бережка головушку несет,

Выше леса крылья взмахивает,

На себя воду заплескивает.

– Хороша невеста,- смеется дядя Никита,- пора свадебную баньку топить. У нас в деревне Лобанове над рекой Истрой, откуда я родом, накануне свадьбы топили баню, и подружки мыли невесту. Косы переплетали. Пока девушка - с одной толстой косой, а замужняя - уж две косы... Хороша наша деревня. Над кровлей кажного дома резная фигурочка, на окнах узорные наличники.

– Ладно,- оборвала его Вера,- и наши не хуже ваших. Гляди на Улю, какая рыбка плывет. Надо только шелковы невода, чтоб ее изловить.

Лука Лукич пришел в седьмом часу вечера, как и условились. Принес бутылку водки "Московская", полфунта масла и банку красной кетовой икры. Торговля с Западом тогда велась незначительная,

и икру черную и красную пускали на внутренний рынок. Стояла она на прилавках свободно, даже и в захудалой провинции, и была гораздо меньшим дефицитом, чем обычная чайная колбаса. Стоила икра по сравнению с нынешними ценами не дорого, но народ зарабатывал еще меньше, и была икра, как и ныне, мало кому доступна. Однако Лука Лукич, главбух совхоза, мог себе позволить.

– Вчера в горбанке был,- сказал Лука Лукич, усаживаясь за стол и расправляя свою хорошо выращенную, по грудь бороду, черную с седой искрой,- в горбанк ездил, а там напротив гастроном большой... Был в горбанке, купил икру в банке,- пошутил Лука Лукич.

Лука Лукич был человек тяжелого веса и уважение к себе имел увесистое. Вера устроила так, что за столом Ульяна оказалась рядом с Лукой Лукичом.

– Вы, Лука Лукич, уж поухаживайте за моей сестрой,- сказала Вера, сахарно улыбаясь,- а то она у нас несмелая.

– Рад стараться,- шутливо ответил Лука Лукич, и когда он потянулся вилкой к блюду с холодцом, то ордена и медали на его груди зазвенели, как колокольчики, которые вешают в здешней местности на шею козам и коровам, чтоб легче было отыскать их в тайге. Положив кусок холодца Ульяне, он положил кусок и себе на тарелку.

– Хренка бы,- обратился он к Ульяне,- и вам советую.

– Я острого не люблю,- сказала Ульяна.

– Напрасно,- сказал Лука Лукич, принимая от услужливой Веры посудину с тертым хреном и накладывая себе побольше.- Способствует,- добавил он, но чему способствует, не объяснил,- а стюдень хорош,- сказал, положив кусок в рот и прожевав, - это говяжий стюдень со свиными губами?

– Точно,- умилилась Вера,- вы, Лука Лукич, знаток. Вам холодец из хрящей жена не подсунет. Да и было б за что, мы, женщины, все раздобудем.

Действительно, побегала Вера многовато, и в станционном буфете переплатила, и мясника в совхозном магазине отблагодарила, пока достала три говяжьи ноги и пол свиной головы. Ребятам, всей ораве, накрыли стол отдельно, на кухне, и потому разговор у взрослых после второй рюмки пошел серьезный и не стеснительный.

– Вчера в городе кино смотрел,- сказал Лука Лукич, "Иван Грозный". Хорошая картина, только с названием я не согласен. Для кого он, понимаешь, Грозный был? Для боярства и купечества, а не для народа. Я считаю, самое ему подходящее название не Иван Грозный, а Иван Серьезный.

– Это верно,- сказала Вера, сворачивая на свое,- серьезному мужчине жена всегда рада. А у сестры моей муж попался никудышний. Мендель - еврей. Бросил ее с двумя детьми.

– Не в том дело, что еврей,- медленно, рассудительно шевелил губами Лука Лукич,- это я не согласен, как у нас некоторые к евреям относятся. Маркс был еврей и Яков Свердлов. Какой человек, важно, а не нация.

Такие слова Луки Лукича Ульяне понравились, она подняла глаза и посмотрела на него уже мягче. Луке Лукичу было лет сорок пять, и если б сбрил бороду да нос был бы не так толст, то имел бы лицо даже приятное.