Улица Оружейников
Шрифт:
Над головами демонстрантов время от времени появлялись неуклюжие фанерные фигуры: то это был грузчик с мешком, то булочник с караваем хлеба, то кузнец с молотом.
«Значит, это грузчики идут, — догадывался Талиб, — а это пекари, а это кузнецы».
Когда проходили рабочие стекольного завода, Мухин подбежал к их колонне и вместе с ней исчез за храмом Василия Блаженного. И вдруг Талиб вздрогнул. Он увидел что-то напомнившее ему Бухару. На булыжник площади, громыхая, вкатились
— Что это? — с тревогой спросил Талиб у Викентия Петровича.
— Они изображают свою прошлую рабскую жизнь. То, что никогда не вернется… Посмотри, видишь ту женщину с разорванными цепями — это Свобода. Аллегория, — сказал Викентий Петрович. Он часто употреблял непонятные Талибу слова.
— Красной Пресне привет! — крикнул демонстрантам невысокий широкоплечий человек, стоящий на помосте.
— Ура! — подхватила в ответ Красная площадь.
— А это кто? — спросил Талиб у Леры.
— Разве т-ты не узнал? Это же Ленин!
Ленин смеялся и говорил что-то человеку в кожаной куртке и фуражке, издали чем-то походившему на Федора Пшеницына. Этого человека Талиб приметил давно, а вот на Ленина как-то вначале не обратил внимания.
— Он веселый, — сказал Талиб. — Он немножко на узбека похож.
— У него глаза как у тебя, — ответила Лера, чтобы сделать Талибу приятное.
— А кто это в кожаной куртке?
— Это Свердлов.
— Ленин из Москвы или из Петрограда? — спросил Талиб.
— Помнится, он учился в Казанском университете, правовед, — сказал Викентий Петрович.
— А Казань далеко от Т-ташкента? — спросила Лера. Удивительно, до чего плохо она знала географию.
Они не дождались конца демонстрации и пошли смотреть праздничный наряд столицы. Даже Викентий Петрович удивился всему, что увидел в этот день. Тысячи художников-добровольцев трудились над украшением московских улиц и площадей.
В сквере перед Большим театром дорожки были посыпаны синькой, а совершенно голые зимние деревья вдруг распустились сказочным бледно-лиловым цветом: их искусно укутали кисеей. Над площадью от здания к зданию, от фонаря к фонарю была развешана красная бахрома. А на гостинице «Метрополь» висела огромная картина — рабочий с факелом знания в высоко поднятой руке. В Охотном ряду вместо угрюмых, пропахших рыбой торговых палаток неизвестно откуда появились цветастые фанерные домики с фанерными же подсолнухами выше крыши.
— Эклектично, но весело, — говорил ученые слова Викентий Петрович. — Футуризм с примитивизмом.
Взрослые собрались уже повернуть назад, но Талиб и Лера потянули их на Тверскую. Викентий Петрович сказал, что они дойдут только до
— Это гостиница… Это здание Московского Совета… Это Страстной монастырь, — говорила Лера по мере того, как они навстречу мощному потоку шли вверх по Тверской.
— А это кто? — указал Талиб на бронзовую фигуру в глубине бульвара, почти напротив Страстного монастыря.
— Н-неужели н-не знаешь? Это Пушкин.
— Пушкин, — не очень уверенно повторил Талиб, силясь вспомнить, где он слышал это имя.
— Там есть скамейки, можно отдохнуть, — сказал Викентий Петрович отцу Талиба.
Стараясь не помешать проходящим колоннам, они перебежали Тверскую и оказались на бульваре.
Пушкин стоял в узких брюках, с непокрытой головой. Над ним в разрывах снежных облаков голубело ноябрьское небо.
— Кто это, сынок? — по-узбекски спросил у Талиба отец.
— Это Пушкин, говорят, но я забыл, кто он такой. Знал и забыл, — тоже по-узбекски ответил Талиб.
— Папа, — предательски заявила Лера, чутьем поняв узбекскую фразу, — а Талиб не знает, кто такой Пушкин.
— Знаю я, — огрызнулся Талиб и неожиданно вспомнил слова генерала Бекасова. — Не ври. Он еще сказал, что народ молчит. Нет не молчит — без-мол-вству-ет.
— Вы подумайте, какая память! — восхитился Викентий Петрович. — Откуда ты это знаешь?
Мастер Саттар, профессор Закудовский и Лера стояли у памятника Пушкину и слушали рассказ Талиба про Федора Пшеницына, про коллекцию старинного оружия и про седого старичка, повторявшего эти непонятные Талибу слова.
— Пушкин — великий поэт, как Омар Хайям, Навои или Гафиз, — сказал Викентий Петрович. — Он написал много стихов, поэм, трагедий и рассказов. Конечно, каждый вспоминает у Пушкина то, что ему больше по душе, но мне нравятся другие строки, запомни их:
И долго буду тем любезен я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждал, Что в мой жестокий век восславил я свободу И милость к падшим призывал.Взрослые сели на скамейку, а Лера и Талиб стояли, задрав головы, и смотрели Пушкину в лицо. Десятки раз проходила Лера мимо этого памятника, но сегодня впервые хорошенько разглядела его.
— Как ты думаешь, он к-красивый? — спросила Лера.
— Ты знаешь эти стихи?.. — начал Талиб.
— Конечно. Папа их любит, особенно две последние строчки: «Что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал». — Она никогда не заикалась, читая книжку или стихотворение.