Улица вдоль океана
Шрифт:
Утром она вышла из гостиницы, бесцельно побрела по улице. Лицо у нее было распухшее, глаза красные, волосы кое-как причесаны. Она не знала, куда и зачем идет, не знала, что ей делать дальше, да и не задумывалась над этим. Денег у нее осталось двадцать четыре рубля, но, ей казалось, что и они ей совершенно не нужны. Походив часа два по улицам, не замечая ни людей, ни машин, ни накрапывавшего из сине-сереньких туч дождика, она вернулась в гостиницу, а вскоре опять вышла; забыв запереть номер и отдать дежурной ключ.
В вестибюле ее окликнули. Она обернулась, увидела молоденькую Бахонину и ничуть не удивилась такой неожиданной встрече, как будто заранее знала,
— Аннушка, что с вами?
Анна Тимофеевна со скорбным спокойствием, как о чем-то постороннем, рассказала все, что случилось.
— Надо вернуться в Олений, я дам вам на билет, — строго сказала Бахонина. — Место ваше не занято, с квартирой устроитесь. Вы же знаете, как ценит вас главврач!
Вечером Бахонина, ее муж, летчик с разбитными цыганскими глазами, курчавой угольной бородкой, отпущенной не иначе как для солидности, и их пятилетний сын Андрюшка, потерявший в дороге два передних зуба и отчаянно шепелявивший; провожали Анну Тимофеевну к выходу на посадку, сдав предварительно в багаж ее громоздкие вещи.
Вечер был душный. Заходящее солнце, часто пропадавшее днем за дождевыми тучами, теперь раздувало розово-золотой костер на краю неба, за аэродромом, и все ТУ, АНы, ИЛы, стоявшие на полосе, горели, подожженные пламенем заката. Бахонины летели в Сочи жариться на южном солнышке, самолет их уходил в полночь, и потому что в запасе было время, они все трое — мама, папа и потерявший зубы Андрюшка стояли, прилепясь к решетчатому заборчику, и изредка взмахивали руками, пока ИЛ-14 не вырулил из шеренги прочих лайнеров на взлетную полосу и не поднял Анну Тимофеевну в воздух.
Уже подлетая к Магадану, Анна Тимофеевна вспомнила, что так и не сходила к следователю, но не пожалела об этом. Еще она вспомнила, что где-то среди ее хабаровских покупок лежит кошелек с билетами на московский поезд до Казани, где всех, кто едет в Тополиное, ждет пересадка.
Четыре рассказа из жизни поселка Пурга
1. Курочка Ряба
Если на листе бумаги вычертить горбатую гряду оплывших сопок, раскидать под ней с десяток двухэтажных и десятка два одноэтажных домиков, а сразу за домиками, короткими, извилистыми черточками обозначить воду, то это и будет графическое изображение поселка Пурга, заскочившего градуса на два за Полярный круг.
Поселок был мал, от роду насчитывал десять лет, и все десять лет пребывал в стадии постоянного строительства. В нем строилось буквально все: Дом культуры с неизменными колоннами (вместо тесного клуба), баня, почта, магазин (вместо сколоченных на скорую руку), ну, и само собой разумеется, — жилые дома для прибывающих по вербовке. Словом, поселок был молодой, растущий и в силу этого лишен многих качеств, присущих старым селениям с устоявшимся бытом.
Ну, скажем, в Пурге не проживали старики и старухи. Посему не сидели они в белые летние вечера на лавочках подле домов, не плевались семенной лузгой, не судачили о том, о сем, о разном. Да и самих лавочек не было на улицах, и семечки не продавались, даже привозные.
Базара, с его веселой говорливостью, приглядыванием и приторговыванием, тоже не было и, возможно, поэтому молодое население Пурги было начисто лишено коммерческой струнки. Все покупалось в магазине по твердой государственной цене, а залив и сопки в летнее время бесплатно и в обилии снабжали
На каменистых склонах сопок, среди мха и просто на голых валунах вырастало такое великое множество крепких, ядреных боровиков, с каким не мог сравниться ни один грибной лес. А рыба, особенно корюшка, несметными косяками подступала к берегу: тонны живого серебра выплескивало на отмели, его черпали прямо с берега ведрами и ковшами, жарили, вялили и щедро снабжали даровым продуктом тех, кто по какой-то причине прозевал лов. Снабжали, ясное дело, не спрашивая никаких денег.
Так жило молодое население Пурги до лета пятьдесят девятого года, вернее, до того самого дня, когда с парохода, прибывшего с «материка», сошла на недостроенный пирс вместе с другими завербованными Матрена Зинченко, женщина едва ли не двухметрового роста и крепкой силы. Лицо ее было сургучным от загара, на голове грачиным гнездом возвышался платок в красных розах, а в ушах покачивались большие полумесяцами серьги…
Матрена по-мужски размашисто сошла по трапу, неся на правом плече здоровенный чувал, набитый чем-то сыпучим, а в левой руке — пухлый узел с барахлом. За ней двигался ее низкорослый муж, сгибаясь под тяжестью такого же чувала, за мужем шестеро пацанов, волокли прочий домашний скарб. Пацаны были похожи на цыганят, и различить их можно было разве что по росту, а двойняшек Кольку и Степку путала сама Матрена. Младший, Славка, боязливо переступал по трапу вслед за отцом, прижимая к груди горшок с цветущей геранью, старший, Митька, замыкал семейное шествие, и в его мешке что-то ворочалось и похрюкивало.
Вечером того же дня Матрена Зинченко стояла у магазина и торговала семечками. Чувал порожнел с молниеносной быстротой.
— Просю, дамочки, просю, мужчинки! Семьячки, як горехи каленые, вкусности небывалой! — сладко приговаривала она, отмеривая обступившим ее покупателям крупные семечки.
Черные Матренины глаза глянцево поблескивали, зеленый стакан мелькал в ее загорелых руках, не успевая в спешке наполняться доверху.
— Дамочка, вы скико дали, сотенку? Просю сдачку, — не говорила, а выпевала она мягким, бархатистым голосом, совсем не подходящим к ее рослой, сильной фигуре.
По этому любезному «просю», по этим «семьячкам», «горехам», «як» и «скико» можно было угадать украинское происхождение Матрены. Так оно и было на самом деле. Из далекой херсонской стороны завербовался на Север Матренин муж, шофер второго класса Нечипор, и решился он на этот отчаянный шаг всецело под нажимом жены, прослышавшей, что в тех краях деньги чуть не сами валятся в руки.
— Вы, женщинка, шесть стаканчиков узяли, з вас тридцаточка причитаецца! — распевала у магазина Матрена, ловко орудуя стаканом и проворно запихивая за пазуху трешки, десятки и рубли.
Чётырехпудовый чувал оказался мал, чтоб снабдить всех желающих. Последние десять стаканов забрал возвращавшийся с работы начальник милиции, исправно уплатив положенные пятьдесят рублей.
— Не журитесь, дамочки, не волнуйтесь, мужчинки, завтра з утречка щэ вынесу — утешала Матрена тех, кому не досталось херсонского лакомства.
Она выбила пустой чувал об угол магазина и бодро зашагала в конец поселка, туда, где на каменистом берегу залива, неподалеку от автобазовского гаража, ютилась дощатая времянка, давно покинутая строителями. Матрена предпочла щелистую, заброшенную времянку двухкомнатной квартире, предложенной Нечипору, трезво рассудив, что держать привезенных поросят на втором этаже коммунального дома несподручно, а куда сподручнее утеплить времянку и пристроить к ней сараюшко.