Улицы гнева
Шрифт:
— Эр ист кранк, — сказал немец. — Битте... надо больница. Кранкенхаус...
— Не треба больницы, — хмуро заметил полицай с чубом. — Таких лечит только пуля... Я их, агитаторов, знаю еще с тридцатого. А ну-ка...
Он деловито опустил автомат, но, видимо, все-таки не решился стрелять при народе и снова взял автомат на ремень, но его команде двое полицаев подхватили тщедушное тело Саньки и, подтащив к вагону, впихнули туда.
— Куда его? — послышалось из вагона. — Больной он... в больницу отправляйте!
— Не разговаривать!
— Принимайте и эту кралю.
Клава
Вот и она исчезла в вагоне.
Кто-то из провожающих выкрикивал проклятия, кто-то заплакал.
Пробежал железнодорожник в красной фуражке, взмахнул рукой. Полицаи бросились к вагонам. Заскрипели двери, лязгали засовы.
Состав дрогнул. Наступила тишина.
Свистнул паровоз, выбросив в небо клубы белесого дыма. В толпе раздался вопль: то, верно, мать, потеряв власть над собой, дала волю слезам.
А поезд, миновав станционные постройки, уже набирал скорость.
Глава шестнадцатая
На селекционной станции хозяйничала тыловая команда, охранявшая фураж и зерно. Представители крейсландвирта наезжали не часто.
Вильгельм Ценкер, появляясь здесь, окапывался в лаборатории селекции — покосившейся хате — и перебирал бумажные пакетики с образцами семян, оставленными впопыхах русскими. Никак не ожидал он такого сюрприза. Русский селекционер! О подобном не упоминалось ни в одной книге по селекции, изданной в рейхе. Кое-что читал об американцах и их успехах в штате Айова. В Германии, на опытной станции Вальденброкке, где он служил от академии, кукуруза всходила лениво и скупо выдавала початки.
Лаборантка Анни Ткаченко, оказывается, тоже разбиралась в «инцухте». Ах ты, черт возьми! Как приятно слышать из уст полуграмотной женщины, ютящейся с детьми в землянке, родное слово «инцухт».
Ценкер слушал речи Анни, которая изъяснялась по-немецки с характерным украинским акцентом, и перед ним возникал образ селекционера Борисова, так же, как и он, посвятившего себя кукурузе. Война помешала и его, и Борисова работе.
— Он вернется, ваш Борисов?.. Вы сказали, что он вернется.
— Вернется. Точно, — подтвердила Анни.
— Как же так? Его могут и повесить. Это опасно.
— Он вернется, когда его уже не смогут повесить.
— Вот как...
Ценкер надолго запомнил эти слова. Простая русская Анни верит, что они вернутся. И Марина верит. И тот Стефан с отвертками и кусачками. Ценкер тоже по-своему верит.
Взрыв артиллерийского склада, разбудивший город, стал как бы сигналом для многих неприятностей. Утром Ценкера вызвали в гестапо. Его отпустили после краткого расспроса о хозяевах и особенно о Стефане. Тревога сдавила сердце. Ночью Стефан, так же, как и он, разбуженный взрывом, вышел во двор и, прислушиваясь к глухой канонаде, сказал: «Артсклад, не иначе. Дело не наше, господин Ценкер. Будем продолжать шлафеп».
Стефан, видимо, знал что-то. А он поручился за него
Ценкер поехал на селекционную станцию и там не переставал думать о людях, приютивших его.
— Почему, Анни, столько зла на земле? — спросил он, когда Анна Петровна появилась со связкой початков. — Бы в бога верите?
Анна покачала головой.
— Я верю в науку.
— А в добро между людьми?
— Пока эти... вернее, пока вы здесь, как можно верить в добро?
Ценкер помолчал.
— А ведь я могу выдать вас, Анни.
Анна улыбнулась:
— Вас не боюсь. Но наши не поверят, что среди немцев были такие, как вы. Тогда мы вас спасем. Понимаете?..
Он понял. Холодок пронизал его. Значит, он не полноценный немец. Анни верит в его доброту. И Марина верит. И ее мать верит. Не того ли ждет от них господь: «Готт мит унс» (с нами бог).
Ценкер улыбнулся. Не только Анни — многие здесь понимают, что он не такой, как другие. Вместе с ними он искрение сочувствует знаменитому Борисову, оставившему на корню важный урожай, который скормили скоту.
— Может, мы и встретимся с вашим Борисовым? — как-то заметил Ценкер. — У нас много общих дел. А? Как скажете, Анни?
— Очень может быть. До войны мы получали семена отовсюду. И отправляли в разные места.
Облик Борисова был симпатичен немцу. Волевое лицо на фото с черточкой усиков под носом. Ценкер бродил по дорожкам, уже поросшим бурьяном, размышлял наедине с собой о предстоящем.
Проклятая война не сделает из него зверя, как хотелось бы того заправилам. Его воспитывали иначе. Жандармы хватают и даже расстреливают неповинных. А он, напротив, будет спасать людей. Его не смутят ни слежка гестаповцев, ни слова Тайхмюллера в присутствии Рица:
— Вы, наверное, путаетесь с этой красивой блондинкой, Ценкер.
— Я женат, гауптштурмфюрер. У меня двое детей.
Тот закатился смехом. Ценкер молчал, не понимая, что в этом смешного.
Когда Ценкера отпускали, Риц сказал: «Присмотритесь к своему окружению. Не слишком ли вы мягкотелы? Вспомните, чему учит фюрер».
Ценкер возненавидел и этого черномазого, о котором офицеры говорили как о «непримиримом» и «железном».
… Опавшие листья устилали влажную землю, по утрам уже седую от инея. Вторая зима на чужой земле. А воевать все труднее. Сюда, правда, не доносятся громы войны. Как и прежде, люди заботятся о селекционном материале, перебирают пакеты с помертвевшими семенами, вспоминают Борисова, создателя станции. И голодают...
Страх объял Ценкера внезапно и, надо сказать, безотчетно.
Вернувшись как-то раньше, чем обычно, и войдя в дом неожиданно — дверь оказалась незапертой — он застал Степана в столовой за чисткой пистолета. Степан неловко прикрыл рукой смазанные маслом части.
— Что это? — спросил Ценкер. — Кому это принадлежит? Кто есть хозяин?
— Я хозяин, — ответил Степан. Ценкер кивнул: ясно.
Он догадывался и раньше, что Стефан этот — птица не простая. Но тем не менее поручился за него. И вот на тебе — оружие. Под страхом расстрела его следовало давно сдать.