Ульрих Цвингли. Его жизнь и реформаторская деятельность
Шрифт:
Но церковные власти молчали. Там, в Германии, борьба уже началась. Папская булла, долженствовавшая сразить, как громом, непокорного монаха, была сожжена, и спор двух монахов, каким раньше представлялась близорукому папе вся эта история с индульгенциями, принял характер всемирно-исторического события. Папа, с одной стороны, Лютер, с другой, начинали ожесточенную борьбу за два великих и противоположных принципа: один – за формальный авторитет церкви, другой – за права человеческой совести. Разрыв с церковью был уже совершившимся фактом.
Цвингли, как и Лютер в начале спора, был еще далек от желания полного разрыва с церковью. Узнав, что папа собирается отлучить Лютера, он хлопотал о том, чтоб удержать папу от этого шага в его же интересах. Но когда отлучение было произнесено, он понял, что теперь наступает и его очередь. “Тут не в Лютере дело, а в самом Евангелии”, – справедливо рассуждал
А между тем папа как будто игнорировал все это. В то время, как в других кантонах Швейцарии по требованию легата сжигались не только сочинения Лютера, но даже Эразмово греческое издание Нового завета, в Цюрихе совет приказывал всем священникам “изъяснять Св. Евангелие и Послания однообразно, согласно с духом Божиим и Божественным Писанием Ветхого и Нового заветов”. Целая община обнаруживала, очевидно, опасный дух вольномыслия, а Рим добродушно молчал.
Объясняется это очень просто. Папа был не только главою церкви, но и светским государем и о своих светских интересах радел не меньше, чем о неприкосновенности своего духовного авторитета. Помощь Цюриха, который один из всех кантонов не держал сторону его врагов французов, была ему необходима, и такого союзника надо было беречь. И вот в результате получается курьезный факт: с одной стороны, граждане города оказывают поддержку папе как светскому государю, с другой, – сам город находится на пути к полному освобождению от его духовной власти.
Последнее обстоятельство не подлежит более сомнению. Разрешив, мало того – сделав даже обязательной проповедь Евангелия в Цюрихской области, совет этим самым положил начало церковной реформе в духе протестантизма.
Таким образом, в то время, как в Германии раздавался смелый протест виттенбергского монаха против злоупотреблений римской курии, мужественный швейцарец начинал в Цюрихе борьбу с тем же противником. Совершенно естественно поэтому, что враги не замедлили воспользоваться осуждением Лютера, а чтобы набросить тень и на деятельность Цвингли, стали называть его “вторым Лютером”, его эхом. Но действительно ли проповедь виттенбергского монаха имела влияние на Цвингли, и если нет, то кому из них принадлежит почин в деле Реформации?
Из того, что было выше сказано о ходе развития и первоначальной деятельности Цвингли, ответ на первый из этих вопросов очевиден. Те идеи, которыми Лютер дебютировал в своей реформаторской деятельности, выработались у Цвингли совершенно независимо от первого и высказывались им еще ранее, чем они были публично провозглашены Лютером. Сам Цвингли в одном из своих позднейших сочинений, “Толкование тезисов”, лучше всего опровергает это обвинение своих недоброжелателей.
“Еще раньше, чем кто-нибудь в наших местах услышал имя Лютера, я начал проповедовать Евангелие, – это было в 1516 году. Я никогда не всходил на кафедру, не подготовившись к Евангелию того дня, которое брал за текст моей проповеди. В первый год моего пребывания в Цюрихе, когда я начал толковать целиком все Евангелие от Матфея, никто еще ничего не знал здесь о Лютере, кроме разве того, что он написал что-то против индульгенций. Но для меня это не было новостью, так как благодаря моему дорогому учителю, Виттенбаху, я уже давно знал, что это один обман. Затем, когда вышла книжка Лютера о молитве “Отче наш”, некоторые заподозрили меня, что я издал ее под именем Лютера. Разве тогда меня кто-нибудь считал лютеранином? Все это только уловка папистов. Они говорят: ты лютеранин, ведь ты проповедуешь то же, что пишет Лютер. Но я отвечу им: ведь я проповедую то же, что и св. Павел, зачем же вы меня не назовете павлианином? Да, наконец, я проповедую Слово Христа, почему же не назвать меня лучше христианином?”
Таким образом, если принять за исходную точку реформаторской деятельности первые проповеди, направленные против внешнего благочестия, против того учения католической церкви о добрых делах, которое таким возмутительным образом выродилось в торговлю индульгенциями, если, наконец, началом новой эры в истории церкви на Западе считать первую проповедь о том, что спасение заключается только в вере, в одной вере в искупительный
Но вряд ли на этом основании можно приписать Цвингли приоритет в деле Реформации. В сущности, ни он, ни Лютер не были первыми, кто пришел к мысли о необходимости реформы. Новые идеи зарождались одновременно в разных местах, в умах передовых людей, взглянувших на язвы церкви при свете возродившихся наук. Цвингли признает влияние на него Виттенбаха. Но и Виттенбах был далеко не первый, осмелившийся критиковать порчу церкви и искать в Евангелии средств для ее исцеления.
Гораздо важнее было то, кто из этих свободомыслящих людей, до сих пор ограничивавших свой протест лишь тесным кружком своих слушателей, осмелится открыто, перед лицом всего мира, выступить обвинителем папства. Только в этом смысле Цвингли и Лютер получили право на название реформаторов предпочтительно перед другими единомышленниками. И в этом именно смысле нельзя не признать, что, нисколько, впрочем, не повлияв на развитие Цвингли, первым по времени реформатором был все-таки Лютер.
И действительно, в то самое время, как Лютер на Вормском сейме открыто порывал со старой церковью, в то самое время, когда громы папского отлучения обрушивались на голову “еретика”, Цвингли не подвергался еще никакой серьезной опасности со стороны церкви, которая, несмотря на его подозрительную деятельность, продолжала относиться к нему с редкою, даже заискивающей любезностью.
В биографии Цвингли нет поэтому таких благодарных драматических моментов, как Вормский сейм или сожжение папской буллы, его выступление на реформаторском поприще не носит того бурного страстного характера, который окружает фигуру германского реформатора каким-то особым героическим ореолом. Но как характер, как тип он не менее велик и интересен, а в своей деятельности имеет над Лютером преимущество в большей последовательности и выдержанности.
Нам кажется нелишним, в интересах понимания Цвингли, провести некоторую параллель между этими двумя реформаторами, родившимися в одном году, почти одновременно выступившими на арену борьбы с одним и тем же противником и достигшими одинаковых результатов, хотя и различными путями.
Оба из крестьян, Лютер и Цвингли провели свои детство и юность при совершенно различных условиях воспитания и развития. Один – в страшной нищете, под суровым родительским режимом, под постоянным страхом отцовских колотушек и варварских истязаний в школе. Другой – в зажиточной семье, среди любящих родных, под руководством кроткого воспитателя. Из одного, при подобной системе воспитания, под влиянием мрачной религиозности суеверной матери, вышел боязливый покорный юноша, только и заботившийся, что о спасении своей души и искавший этого спасения за стенами монастыря. Цвингли, еще из детства вынесший восторженную любовь к своему отечеству, ученик гуманистов, восхищавшийся гражданскими доблестями древних, никогда не думал бежать от мира и заботиться только о собственном самоусовершенствовании. В нем преобладал гражданин и патриот, мечтавший о полезной деятельности на службе отечества. Для Лютера на первом плане стояло исправление догмы, Цвингли же стремился прежде всего к улучшению форм жизни, к нравственному возрождению общества; исправление догмы для него являлось лишь одной из составных частей его реформаторской задачи.
Лютер совершенно самостоятельно, без постороннего руководства, дошел до своих религиозных убеждений. Они испугали его своей неожиданностью, контрастом с тем, что он исповедовал раньше. Вот почему решимость отделиться от церкви стоила ему такой тяжелой внутренней борьбы. Совершенно иначе происходило религиозное развитие Цвингли. Еще юношей он слышал от своего учителя Виттенбаха такие мысли, которые прямо шли вразрез с учением церкви. Он начал изучение теологии уже не со слепой верой, а с предвзятым недоверием ко всей средневековой схоластике, с убеждением, что чистое христианское учение следует искать лишь в одном Св. Писании. Поэтому, познакомившись с сочинениями Гуса, Виклефа, итальянца Пико делла Мирандолы и других “еретиков”, он не испытал того ужаса, который почувствовал Лютер, когда заметил сходство своих взглядов с их учением. Сам разрыв с церковью не стоил ему сильной борьбы. Он выходит из нее почти нечувствительно для самого себя, и совершенно невозможно указать тот момент, когда в его душе совершился решительный перелом.