Улыбайтесь, сейчас вылетит птичка
Шрифт:
Я тут не агитирую за элитарность, она для меня сомнительна. Я ее не чту, поскольку она обычно выглядит как невралгические спазмы забытых и непризнанных интеллигентов. Я о том, что каждый должен идти своей дорогой - нравится это массам или нет. И в этом вопросе авторитетных единомышленников у меня - навалом! Даже тысячи лет тому назад! Вот совсем древнегреческий философ Сенека: "Я никогда не стремился угождать массам, ибо то, что понимаю я,- не нравится массам, а то, что нравится массам, непонятно мне ".
А вот 150 лет тому назад великий русский композитор Чайковский писал, что имел недавно беседу с писателем Львом Толстым, который "
Когда я наталкиваюсь вдруг на такие высказывания, то гордо думаю:
" Ага-а! Значит, я прав, значит, я не один такой. Вон какие люди рядом! "
А потом думаю: "Ну конечно, им-то легко говорить такое, уже будучи суперпопулярными ". И затем меня осеняет: ведь они стали такими именно потому, что шли своим путем, несмотря на то, что поначалу было, наверное, трудно не поддаться искушению нравиться даже тем, чей вкус в глубине души презираешь.
Они не следовали за модой, они ее сами создавали, они носили не то, что все, а только то, что им, как они сами считали, идет, то, что им - к лицу!
Однако тут надо помнить, что гордая слава слишком гордого художника нередко догоняет его уже за финишной чертой. И если его бесит даже намек на холуйство, если его независимый ум и талант возмущает любое панельное ерзание перед (под) клиентом, он рискует при жизни остаться непризнанным.
Но и у слишком гордого художника есть шанс прижизненно быть услышанным и понятым.
И если выпадет ему счастливая карта, то на него обрушится такая слава, его так пылко возлюбят вдруг народные массы, что ему самому станет неудобно. Вот такая популярность, наверное, стоит того, чтобы о ней позаботиться. Хотя он скорее всего и заботиться-то не будет, будет делать честно то же и так же. А славу он как бы и не заметит, будет относиться к ней легко и шутливо, с оттенком недоумения: со мной ли это происходит?.. При условии, конечно, что художник не только гордый, но и умный.
Вот Пушкин, например... Пишет письмо жене: " Знаешь ли ты, что обо мне говорят в соседних губерниях? Вот как описывают мои занятия. Как Пушкин стихи пишет.
Перед ним стоит штоф славнейшей настойки. Он - хлоп стакан, другой, третий - и уж начнет писать! Это слава! "
Наоборот: переоценивать славу или просто популярность - совсем не полезно, особенно теперь, когда она напрямую зависит от изменчивой конъюнктуры рынка.
Знаете, кстати, почему Задорнов, о котором речь еще впереди, так долго популярен? Он конъюнктуру рынка математически точно вычисляет, он ее знает, как мало кто. А если чего и не вычисляет, то интуитивно чувствует; он сегодня знает то, над чем будут смеяться завтра. И его чутье в этом смысле, по-моему, иногда удивляет его самого.
И еще раз о цене славы и о том, чтобы правильно к ней относиться, чтобы уж совсем нормально...
Крутили одно время по ТВ со страшной частотой один и тот же клип известной русской певицы из Америки. В нем снимался артист Борис Щербаков. И вот как-то раз звонит он мне и жалуется : "Ну ты смотри, что делается! Я народный артист, работаю во МХАТе, играю там главные роли, у меня полно больших ролей в кино, и что ты думаешь?
– меня встречают сейчас на улице, узнают, улыбаются и спрашивают: "Простите, это не вы случайно снимались в клипе Любы Успенской "Карусель "?" Ну?! Скажи, стоило всю жизнь работать ради этого?.. "
Потом "
Ну да Бог с ней, с этой темой, оставим ее...
Помните, сколько-то страниц назад, в связи опять-таки с песней " Дневник прапорщика Смирнова ", я упомянул о маме, имевшей ту же девичью фамилию, и о бабушке, воевавшей в отряде Котовского. Так вот, о бабушке, Полине Ивановне Смирновой, мы сейчас и поговорим. Фамилию бабушка получила, сочетавшись браком с офицером белой армии Смирновым, инженером по образованию, который потом сгинул без вести где-то в песках Средней Азии в далеком от нас 1926 году.
Мое упоминание о ней - лишь повод для рассказа. Причина же - в другом. Дело в том, что я обещал бабушке, что когда-нибудь напишу про нее. Обещание было дано сгоряча, мне было тогда восемнадцать лет, и я хотел быть только артистом и никем более. Но, видимо, глубоко в подсознании таилось некое пред-предчувствие, что когда-нибудь я сяду за письменный стол и задумаюсь над чистым листом бумаги. Поэтому, еще живя в Риге, я записал кое-что с бабушкиных слов. И вот что странно - эта ученическая тетрадка сохранилась, не потерялась при многочисленных переездах. Когда я вдруг случайно ее нашел, то в который раз понял, что ничего " случайного " не бывает. Бабушка, чью могилу уже и не найдешь на одном из рижских кладбищ, должна обрести вторую жизнь, ожить вновь хотя бы на этих страницах, написанных ее внуком, в его литературных опытах по оживлению фотографий. Если теперь ясновидящие по фотографии лечат, я пойду дальше, я попробую оживить.
Вот передо мной та старая тетрадка и бабушкино фото на листе плотной, толстой бумаги, почти картона. Она там в какой-то шубке, круглой шапочке и на лбу - диадема. На бижутерию не похоже, видимо, бабушкин облик результат выхода замуж за дворянина; диадема носит черты чего-то фамильного и дорогого.
Смирнова можно понять, на фотографии - красавица, звезда немого кино, фрейлина из свиты последней императрицы - кто угодно, только не простолюдинка, которой она и была на самом деле.
Взял Смирнов за себя красавицу из народа, нарядил, приодел, и получилось то, что на фотографии. Вглядываюсь я в ее совсем еще молодое лицо и шепчу ей туда, в ее " далеко ": "Бабушка, я делаю то, что задумал; слушай теперь балладу про себя - то, что ты рассказала и что потом из этого вышло... "
Бабушка
Начну я с конца. Это были первые похороны в моей жизни.
Мне уже было лет двадцать семь, я сыграл в ТЮЗе несколько главных ролей, пел свои песни в оркестре Утесова, женился и жил в почтенной обеспеченной семье - словом, в полном порядке я был. Однажды в комнату вошла моя наивная теща, держа в руках телеграмму, и несколько растерянно сказала: " Володя, тут тебе не очень хорошее известие ". Я взял телеграмму и прочел, что бабушка умерла и похороны послезавтра. Ни фига себе - " не очень хорошее "! Какое же тогда "очень хорошее"? Что тяжело заболела, что ли? А в следующий момент я удивился, что спокоен, странно спокоен, не плачу. А потом подумал, что не плачу, наверное, по причине простой: мозг отказывается принять это известие сразу, только тело вдруг стало слабым и вялым - видно, до него дошло быстрее, чем до головы...