Улыбка черного кота
Шрифт:
— Подумаешь, проблема! — с великолепным апломбом, буквально лучась уверенностью, отвечала Светлана. — Летом заработаешь, будем экономить. А я посвящу тебе все свое время, стану любить тебя и заботиться о тебе. Может, освою какую-нибудь подработку. Мама поможет, в конце концов… Выкрутимся! А потом ты начнешь работать, и все вообще образуется.
И она прижималась к Сергею всем своим гибким, точеным, желанным телом, и он, почти теряя сознание от жара, который исходил от нее, забывал обо всем и ощущал одну только гордость за то, что его любит такая потрясающая женщина. И, обнимая ее, он невольно снова и снова вспоминал
Сергей как в воду смотрел.
Антон действительно ни на день не забывал о своих друзьях, хотя особого времени для безнадежных любовных страданий и воспоминаний о прошлом у него не было. С самого начала армия представлялась ему ненужным, но неизбежным злом в его мужской жизни, и, собственно, так оно и получилось. Несмотря на то что Антон был наслышан: москвичей в армии не любят, «деды» свирепствуют, служба тяжела, у него не было никаких особых предпочтений, где служить. Ему было все едино — и в каких частях, и в каком климате отбывать эти два года. И поскольку он был поглощен одной-единственной мыслью — как можно быстрее отслужить и возвратиться в мединститут, к своим «железкам», к любимому занятию, — на трудности солдатской службы он старался не обращать внимания.
Несмотря на полную неспособность Антона изворачиваться и устраиваться в жизни, — а может быть, как раз именно поэтому, — ему повезло. Головастых, грамотных ребят, вчерашних студентов командование ценило и в обиду их старалось не давать. Они могли с успехом выполнять осточертевшую офицерскую бумажную работу, и Житкевич-младший очень скоро оказался среди таких счастливчиков. Мало того что он с самого начала попал в элитную часть, в воздушно-десантные войска, он к тому же и в строю недолго задержался.
Уже на первой неделе, во время прыжков с парашютом, он растянул ногу. Его положили в госпиталь, а через месяц откомандировали в Подмосковье, в особый отдел дивизии, где он постоянно должен был находиться при его начальнике. Это оказалась канцелярская работа в чистом виде, и назначение сюда, разумеется, рассматривалось Антоном как временное, на период до полного выздоровления.
Однако, парень от природы аккуратный, он навел такую жесткую дисциплину в делах, так четко и безукоризненно соблюдал график заполнения текущих документов, что в отделе, где вращались всякие демобилизационные бумаги и где до того царила полная анархия, установился небывалый доселе порядок. И временное место службы сделалось для него постоянным — до конца армейского срока.
Начальство оценило старания Житкевича, а сослуживцы — его высокую значимость как писаря. «Салагу», сумевшего выжить и стать незаменимым на такой должности, зауважали даже «старики». Канцелярское кресло оказалось ключом к нехитрому армейскому счастью.
Несмотря на весь свой «кабинетный склад характера» — так думали о нем и в школе, и дома, — Антон быстро сообразил, что вероятность контроля над ним ничтожно мала. Допустим, он позволяет себе совершить малюсенькую ошибочку в заполнении бумаг, и ефрейтор идет домой сержантом, — а это немалый престиж на гражданке. И работу легче найти, и зарплата иной раз покруче. А нужно-то всего немножко ошибиться в документах… Особого греха Антон в этом не видел,
Каждая «ошибочка», которую допускал Антон в документах демобилизующихся солдат, приносила ему все больше и больше популярности и уважения со стороны «дедов». Тем более что, доказав свою аккуратность и грамотность, он заполнял документы в части самолично. Ясное дело, ни с какой дедовщиной он и близко не сталкивался, разве что и слышал о ней от других ребят, призывавшихся вместе с ним, и старался, как умел, помочь им. А поскольку Антон всегда обладал сердечностью и умением посочувствовать, немалый авторитет он сумел завоевать и среди молодых призывников.
Только потом, на гражданке, когда стал понемногу забывать про потерянные два года, он понял, как ему подфартило в жизни. Ужасы неуставных армейских отношений, от которых стонала в те годы страна, обошли его стороной. Встречая на газетных полосах очередной дикий материал о том, что творится в армии, он понимал, что для него-то армейские годы оказались скорее детским садом, нежели военным учреждением: все по расписанию, думать ни о чем не надо, накормят, напоят, спать по расписанию уложат, да еще и непыльную работу дадут… Словом, красота.
Более того, ему удалось избежать и жизни в казарме. Он и жил в отдельном помещении — так уж повелось в части. Никому, кроме начальства, не было к нему свободного доступа без разрешения. А так как Антон научился в ускоренном темпе справляться с канцелярскими делами, он умел выкраивать время и для своих занятий. Разработал комплекс упражнений для поддержания формы, учил латынь и анатомию, читал английские статьи по биохимии и по компьютерам, которые присылал или привозил ему отец, и вообще справедливо считал, что его жизнь в армии устроилась вполне сносно.
«Живу я здесь, уважаемая Катерина Матвевна, с пользой и удовольствием, — так, в духе любимого всеми «Белого солнца пустыни», начинал он иногда свои письма друзьям. — Работа моя нетяжела, и долг свой мужской перед Родиной я исполняю честно и с радостью…»
И, отправив одно послание, принимался терпеливо и искренне ожидать от ребят ответа.
А друзья все реже отвечали на его письма. Писала Светлана — о мало что значащих в жизни делах, об учебе, об успехах Пономарева, об общих знакомых… О самом же главном — их любви с Сергеем и будущей свадьбе — ни слова. Девушка искренне испытывала к Антону дружескую привязанность, относилась к нему тепло, хотя и чуть свысока, но дорожила его преданностью и не хотела сообщать ему о таком важном для нее событии по почте. Вот вернется Антошка, и они вместе с Сережей, глаза в глаза, обо всем ему расскажут.
Когда до дембеля осталось совсем немного, Светлана вновь, и уже настойчивее, чем когда бы то ни было, пошла на абордаж. Кое-как спихнув летнюю сессию третьего курса, она решила: теперь уже и в самом деле хватит. Она смертельно устала скрываться от Сережиных родителей, ей надоело делать вид, что ничего важного в ее жизни не происходит, и опостылевшая учеба надоела до чертиков. Да и Клавдия Афанасьевна становилась все беспокойнее: она просила ребят наконец определиться с планами и намерениями, как этого хотят все заботливые девичьи матери.