Улыбка Джоконды. Книга о художниках
Шрифт:
«Тебе Америка не нравится, а между тем в ней много хорошего. Во-первых, свобода, во-вторых, каждый может что-нибудь заработать. В 3-х, комфорт бесподобный; люди добродушны и, скорее, милы.
Иногда романтически великодушны. Они гораздо лучше французов и немцев, хуже англичан. Много наивности и свежести. Но, конечно, бизнес, доллары и реклама их заедает…»
Вскоре Сомов вернулся в Париж и… «каким он кажется после Нью-Йорка тесным и маленьким».
Письма к сестре летят с точностью часового механизма:
«Уже два
«Едучи в Нью-Йорк, в уме переживаю мои 3 месяца в Париже: я ими чрезвычайно доволен и давно мне не было так хорошо. Все теперь кажется сладким, даже работа, а работал я много и из-за нее многое из того, что хотел, не видал. Во время нее часто тяготился. Теперь же, когда знаю, что удовлетворил заказчиков и окупил свою жизнь в Париже, она мне приятна по воспоминаниям. Сколько было наслаждений болтаться… по этому дивному городу, в котором все камни говорят о старине и об его истории…» (теплоход «Левиафан», 21 сентября 1924).
В Америке Сомов, среди прочих работ, делает рисунок Сергея Рахманинова. В мае 1925 года возвращается во Францию и живет на ферме в Гранвилье (Нормандия) и уже тут делает большой портрет Рахманинова для фирмы «Стенвей».
Естественно, продолжается переписка с сестрой:
«Сегодня мне 56 лет, увы, и я много думал о жизни, о том всем, что так тесно связано с тобой в ней. Грустно стариться, но надо быть мудрым, хотя это и скучно. Сегодня рисовал себя в зеркало…» (30 ноября 1925).
«Какое мучение быть портретистом: какой я! – неуверенный, сомневающийся, трусливый, поминутно падающий духом. Я совершенно иначе работаю, если это не заказ. Свободнее, счастливее и, может, лучше…» (18 марта 1926).
«Все эти недели все тоже думаю, что было, что утекло, и тоже составляю итоги, но не знаю, как их определить? У тебя теперь итог – внучка, ну, а у меня не знаю, какие! Кажется, мне в жизни осталось так немного – вот свидание с тобою и жизнь вместе…» (10 января 1927).
Подводить итоги всегда грустно. Ужасался прожитой жизни Пушкин. Терзался, что прожил не так, Бунин. Даже счастливчик Андрей Вознесенский вынужден был сказать:
Но итоги всегда печальны, Даже если они хороши.Так что Сомов – не исключение. Художнику оставалось одно: работа и работа.
«Буду делать обложку для «Die Dame». Просят изобразить «Лето» с женской фигурой и чтобы было ярко и броско». И опять условие: 18 век. Так, верно, и умру я в 18 веке!..» (10 апреля 1927).
Старая история: стоит один раз удачно выступить в определенном амплуа или жанре, и публика (читатели, зрители) из него уже не выпускает. Современный пример: веселый «тракторист» Петр Алейников не мог стать лирическим Пушкиным.
В
«Произошло у нас с Мефодием величайшее событие… Подумай, у нас в Париже фатера – гарсоньерка; вчера я заключил условие – и мы парижане… Состоит она из одной, но сносной по величине комнаты с отличным окном на север, что для меня как раз нужно из-за живописи, с камином, над которым большое зеркало… Окна выходят на бульвар Exelmans… в 5 минутах ходьбы начинается bois de Boulogne (Булонский лес. – Ю. Б.)…» (23 декабря 1927).
«У нас весна ранняя, чудная… – сообщает Сомов 3 марта 1928 года. – Ах, Париж, как он теперь хорош! А какие ароматы… Если бы молодость, как бы я наслаждался здесь. Все так легко. Все жаждут удовольствий…»
Мотив сожаления, что время молодости миновало, рефреном проходит в письмах Сомова к сестре.
«В этом году мне стукнет 60, а мне кажется, что я и не жил, так пролетело время, так мало им воспользовался. Может быть, это кажется. Если бы можно было начать жизнь снова, я бы лучше ею воспользовался, больше бы работал, большему бы научился. А теперь я только знаю, что ничего не знаю…» (1 сентября 1929).
Тоска по ушедшей жизни. Ничего вернуть и ничего переделать уже нельзя. Остается только вздохнуть вместе с Георгием Адамовичем:
Пора печали, юность – вечный бред…«В этом году ни Берлин, ни Белград не дали ни одного су. Положительно кажется, что современному человеку совершенно не нужны картины. Да я это отчасти понимаю. Жизнь стала такой ультрасовременной, что в квартирах картины не нужны как-то, а перепроизводство художников невероятное. В одном Париже в год выставляются сотни тысяч картин. Лично я не жалуюсь, так как мне везет больше, чем многим и многим из моих братьев…» (14 июня 1930).
«А мне на днях, увы, старик, увы, стукнет 61. Возмутительно бежит скоро время. Ведь того и гляди будет и 70! Не могу помириться со старостью. И все мои мысли и чувства не старческие. Не запасся до сих пор никакой философией и, пуще того, религией, чтобы мудро переносить эти года. Или, может быть, так и надо, насиловать свою старость – забывать ее и идти вперед. Но можно ли идти вперед мне хотя бы как художнику? Иногда кажется, что нет, что и тут крышка…» (21 ноября 1930).
Жалобы в конвертах, отправляемых в Россию:
«Я опять принялся читать по-испански… Иногда мне на себя смешно: зачем мне этот испанский язык, когда жить осталось так мало и когда, наверно, я в Испанию не попаду. Странное существо человек – как будто он будет жить вечно, впрочем, может быть, эта иллюзия и дает ему возможность жить, мечтать, работать и совершенствоваться до самых старых годов…» (18 декабря 1931).
«Все эти дни я без устали работал… А работаешь и вдруг все мысли сосредоточиваются на ней – легче…» (3 апреля 1932).