Улыбка и слезы Палечка
Шрифт:
Тут ее подхватили Яновы руки, и вот она уже сидит, лежит перед Яном на седле, и он целует ее ресницы, щеки, губы и шепчет какие-то лишенные смысла нежные слова, и ее уносит огненная волна, и это он. Ян, говорит ей что-то непонятное, но до того прекрасное, что она в жизни ничего подобного не слыхала.
Ян свернул с дороги в поле, конь споткнулся, но тотчас поправился и поскакал вскачь среди снега и ветра. И ей было тепло, будто ее завернули в меха, и она закрыла глаза, желая заснуть в полноте счастья. Потому что она тоже целовала Яна, и все это был сон.
Она открыла глаза. Они подъезжали к лесу.
— Куда ты
— Не знаю.
И сон опять вернулся. На нее смотрели два глаза — один карий, другой голубой, и губы целовали ее, как тогда…
Конь остановился под деревьями. С ветвей падал дождь сухого снега. Он засыпал ее, и она улыбнулась от удовольствия. Яновы руки снова обняли ее за талию и перенесли на мягкую землю. Земля была выстлана хвойными иглами и опавшими листьями буков.
Он взял ее за руку. Ударом кулака открыл дверь в шалаш углекопов. Вошел в темное пустое помещение. Послышался птичий писк. Над головами запорхали синички. Ян закрыл дверь.
И на жесткой земле, без слов, в поцелуях, которым не было конца, они были счастливы…
— Я гостя привела! — промолвила Бланка, входя вместе с Яном в полдень на кухню, где возле печи сидела без платка на голове милая седая старушка — пани Кунгута.
Ян с матерью обнялись, и оба глядели друг на друга, плача и не находя слов. Мать крестила его и любовалась им, его красотой, и силой, и лицом, для нее не изменившимся, оставшимся таким, каким было в тот первый день, когда он улыбнулся ей, как только родился.
И она велела устроить парадный обед на троих — для рыцаря Яна, пани Бланки и ее самой, — потому что этот день — прямо праздник и для нее, и для Бланки, которая была так добра, так мила, что жила с ней здесь долгие недели и месяцы в одиноком замке и так ждала Яна, — а тот не писал и не давал о себе знать. Но теперь он будет рассказывать. Все длинные зимние вечера напролет. Никого не буду звать к нам в замок, разве только Боржека, который тоже еще не женился. Они будут втроем — мать, брат и сестра!
Ян и Бланка вздрогнули, и по телу у них побежали мурашки.
Той зимой навалило много снегу. Он выпал рано и не сходил долго — до весны. Замок совсем занесло, подъездная аллея потонула в сугробах, и зверье приходило из лесу к воротам за подачкой. Челядь кормила зайцев и маленьких серн, и тучи ворон сидели на башнях и кровлях. Но рига была полна зерном, и пани Кунгута, впервые после многих лет, не испытывала тревоги.
Ян должен был каждый вечер рассказывать о своих странствиях и о Матее Брадырже, вызывая ревность Матоуша Кубы, который не мог понять, отчего хозяин не взял его с собой в путешествие, а предпочел нанять другого слугу за границей.
— Он был управляющим в Страже, — сказала пани Кунгута о Матоуше, и тот сразу успокоился.
Приехал Боржек, серьезный, хлопотливый, озабоченный. И ему и Яну хотелось поговорить, но слова не шли. Оба чувствовали, что страшно изменились. Боржек говорил об урожае, о лошадях, о Страконицком союзе [103] , о раздорах между мелкопоместными дворянами и панами. Он боялся Рожмберков и не мог представить себе, как это Ян сидел с паном Олдржихом за одним столом. Упомянул Боржек и о Рижмберке, о Богуславе, но как будто о человеке малознакомом. Бланка не пошевелилась. Ян и мать опустили глаза в землю. Разговор перешел на пана Иржика и на будущего
103
Страконицкий союз — союз против Иржи Подебрадского, заключенный чешскими феодалами-католикими в 1449 г. в г. Страконице.
— Будет мир! — торжественно промолвил Боржек.
Он скоро уехал. С Яном ни разу не пошутил, не засмеялся. Никто бы не сказал, что они когда-то были приятелями.
И опять потянулись долгие зимние вечера…
Ян и Бланка жили своей любовью. Искали друг друга, когда их что-нибудь разделяло, и всегда находили. Встречались в самых разнообразных местах, и всегда поблизости. Было немножко сумрака, где можно укрыться. Сперва они избегали попадаться людям на глаза. Но потом поняли, что им своей любви не утаить ни от кого. Она сияла в их глазах, дышала жаром в их дыхании, опаляя все вокруг. Они перестали скрывать свои взгляды, не могли больше удерживаться от прикосновения друг к другу на людях. И с каждым днем становились прекраснее. Невозможно было на них глядеть, не радуясь. Волосы их приобрели блеск, глаза стали светлей, лица миловиднее, тела гибче, движения легче и уверенней. Им казалось, что они не ходят, а парят над землей. Они любили друг друга радостно, как мотыльки, как зяблики. Они считали, что чаша их счастья неупиваема, что никто не может отнять ее у них, что она ниспослана им высшей властью и их задача — выпить эту чашу до дна.
Зима длилась без конца, и неизменной оставалась сцена их блаженных игр: в Бланчиной горнице с окнами на заснеженный двор; в маленькой зале, где поселился Ян, где было много книг и покрытая медвежьей шкурой кровать; в полупустой теплой комнате; у самых верхних ступеней лестницы, ведущей на башню, где было холодно и паук замерз в заиндевелой паутине; в горнице пани Кунгуты, когда она сама задерживалась с пряхами, слушая их страшные рассказы, — всюду, где только было место для двух тел, неутомимо и сладостно жаждущих друг друга.
Оба они выросли в одних и тех же понятиях о нравственности, о чести, о человеческом и божеском правопорядке. Обоим было внушено представление о наказаниях — земных и загробных, которые влечет за собой грех. Оба восприняли от отцов, матерей и учителей одинаковый страх перед суровым законом, казнящим клятвопреступников и изменников. И все-таки они ничего не страшились и не боялись. Совесть их была чиста, взгляд смел, и тихая отрада сопутствовала всем их шагам, проникала каждое их слово и движение. Единственно, чего они опасались, — это как бы кто-то или что-то не положили предел их любви. Но если даже кто-то или что-то придет, останется еще одна, последняя радость: смерть во имя любви, смерть ради любви. А что потом — об этом они не думали.
Пани Кунгута заговорила с Яном, спросила его, не выходят ли его отношения с сводной сестрой за пределы родственной любви. Ян посмотрел матери в глаза и долго молчал. Потом сказал с оттенком твердости в голосе:
— Я не виноват, что она стала моей сестрой. Прежде она была мне женой, а не сестрой.
— Прости меня, Ян, — промолвила мать, отирая со лба пот раскаянья и тревоги. — А ты не боишься греха?
— Нет, не боюсь!
— Это великое несчастье. Я не знаю, что делать — прошептала мать.