Улыбка пересмешника
Шрифт:
– Хватит!
Они вздрогнули от ее крика, все трое, и обернулись к ней. Леша что-то загудел, показывая птичку, и засмеялся. Затем сунул ее в рот, дунул – и раздался протяжный свист, вызвавший у него бурную радость.
– Дани-и-ила! – выговорил брат, тыча пальцем в неподвижно стоявшего Прохорова. – Дани-и-ила!
И довольно забил ладонью по земле.
– Зайди в дом, – приказала Прохорову Татьяна и ушла, не глядя на разочарованное лицо сына.
– Дядь Данил, ты еще придешь? – спросил Матвей, цепляя гостя за рукав.
– Само собой. С мамой вот только поговорю – и приду.
Когда Прохоров вошел в комнату, Татьяна
– Зачем?! – негромко спросила Таня, едва сдерживаясь. – Зачем ты это делаешь?
– Делаю – что?
– Зачем ты приручаешь их? Зачем это все? Подарки, игры? Что тебе нужно от нас?!
Она говорила по-прежнему тихо, но голос ее звенел от напряжения, и вся она, вцепившаяся побелевшими пальцами в край стола, казалась натянутой до предела, как струна.
Лицо Данилы осталось бесстрастным. Он пожал плечами, насмешливо глядя на нее сверху вниз:
– От тебя мне ничего не нужно.
– Тогда не ходи к нам больше!
– А я не к тебе хожу. Я к ним пришел.
– Не смей! Я тебе запрещаю!
Прохоров рассмеялся, запрокинув голову, и белоснежные зубы его блеснули в сумраке комнаты:
– Запрещаешь? Нет, Танюша, ты мне ничего запретить не можешь. Можешь только попросить, девочка. А я, возможно, исполню твою просьбу.
Голос его звучал издевательски, но Татьяна чуть остыла, нахмурилась, не сводя с него темных запавших глаз.
– Попроси, – снова предложил он. – Попробуй! Со мной ведь можно и по-человечески разговаривать. А ты, как меня заметишь, все кричишь: «Ненавижу! Пошел вон!» Может, хватит уже, а? Сама себя заводишь, потом остановиться не можешь.
Девушка качнула головой, будто сомневаясь, и выдавила с явным трудом:
– Не приручай к себе Матвея и Алешу. Пожалуйста.
– А почему нет, Танюша? – тихо и ласково спросил Данила. – Ответь мне – почему нет?
– Потому что они привыкнут к тебе, а потом ты исчезнешь! – ожесточенно бросила она. – Мелькнешь в их жизни как фейерверк, поиграешь с ними пару раз, приласкаешь, как котят, и они к тебе потянутся. Ты исчезнешь, а я останусь и буду отвечать на вопросы о тебе.
– А если не исчезну? – Голос Прохорова был по-прежнему тих, и только слова он выговаривал чуть медленнее, чем обычно. – Может, я согласен их навещать?
– Ты?! Согласен их навещать? – она презрительно расхохоталась. – А ты нас спросил, согласны ли мы, чтобы ты нас навещал?
– Согласны?
– Нет!
– А если я женюсь на тебе?
– Что-о?! – недоверчиво протянула Таня. – Что ты сказал?
– Что слышала. Я хочу жениться на тебе.
С минуту она молчала, глядя на него, а потом решила, что эти слова следует расценивать как шутку и пропустить их мимо ушей. Иначе и быть не могло. Но собственное решение вдруг укололо ее такой болью, что она откинула голову в гневе.
– Слушай... Ты ведь подонок, Данила. Мерзавец. Для тебя, наверное, эти слова – пустой звук, ты их и в книжках-то никогда не видел, потому что книжки ты редко читаешь. А для меня – нет. И для Матвея – нет. Так что я не собираюсь своему сыну объяснять, почему к нему в гости ходит такой подлец, как ты.
– Ты бы определилась, кто я. А то и подонок, и мерзавец, и подлец... Не многовато будет?
– В самый раз для тебя!
Они замолчали, глядя друг на друга так, словно собирались испепелить взглядами, но даже в эту секунду Прохоров,
Гордячка... И всегда такой была. Данила Прохоров, в пятнадцать лет совращенный старшей двоюродной сестрой, к двадцати двум годам перепробовал многих женщин и знал цену своей привлекательности. За восемнадцатилетней Татьяной он наблюдал словно кот, выжидающий, когда мышь потеряет осторожность и окажется у него в когтях. Он не позволял себе фантазий, только смотрел: как она идет угловатой походкой, как откидывает волосы, обнажая впадинку на шее, как длинный сарафан при ходьбе путается в ногах и она поправляет подол, открывая тонкие незагорелые лодыжки... Прохоров сам над собой смеялся, но признавал, что она возбуждает его так, как не возбуждала ни одна из подружек в бесстыдно коротких шортах, с вываленной напоказ пышной грудью. Скромностью, что ли, этим своим монашеским одеянием, которое хотелось содрать с нее, крикнув: «Дура, зачем такую красоту прячешь!»
Он дожидался удобного случая, уверенный, что она не откажет. Ему никто не отказывал! Двадцать два года – и он в самом расцвете: сильный, высокий, мускулистый парень, привыкший, что на него заглядываются и девчонки, и женщины, и принимавший их интерес как само собой разумеющееся. К тому же при собственном бизнесе, пусть он лишь младший партнер (их автосервис тогда только становился на ноги, но уже приносил неплохой доход – в основном благодаря умениям и знаниям его напарника).
Данила начинал в нем мальчиком на побегушках. В семнадцать лет его взял под свою опеку старший механик и доходчиво объяснил смышленому чернявому парнишке, что тому лучше молча смотреть на то, что происходит в гараже, и всегда держать язык за зубами. «Помогает это по жизни», – флегматично сказал механик, и очень быстро Данила осознал, насколько тот был прав.
Он сам понял, чем занимаются окружающие его люди, когда во второй или третий раз увидел, с какой скоростью разбирают пригнанную дорогую иномарку с московскими номерами. Такие случаи выпадали нечасто: обычно «раздевали» горьковские машины, благо до Горького было рукой подать. Тот же механик, который преподал Прохорову первый и самый важный урок, затем, присмотревшись к нему, принялся потихоньку учить Данилу многому из того, что знал и умел сам. К двадцати годам Данила мог открыть почти любую машину, отключив сигнализацию с ловкостью профессионального угонщика. Этим умением он воспользовался несколько раз, но на него очень быстро вышли серьезные люди с серьезным предложением, и Прохоров, подумав, решил не связываться с ними, хотя предложение было заманчивым. Осторожность взяла верх.
Женщины любили его – чувствовали лихость, азарт, бесшабашность. Но на Татьяну, как оказалось, это не действовало.
Он пошутил с ней на улице один раз, проводил от магазина до дома другой, и считал, что предварительный этап ухаживания на этом можно заканчивать. Правда, Танька смотрела на него враждебно и делала вид, что ей не доставляет удовольствия его компания, но он-то знал, что это всего лишь игра! И потому, когда тем вечером возле своего дома она ударила его всерьез, Данила уставился на нее, словно не веря, что она себе такое позволила. А девчонка, сверкнув по-ведьмински черными глазами, прошипела: «Еще раз сделаешь так – убью, сволочь!» – и убежала, оттолкнув его. А что он сделал-то? Подумаешь, обнял и попытался поцеловать! Нашлась недотрога...