Улыбка вечности. Стихотворения, повести, роман

Лагерквист Пер

«Вы не настигнете меня…»

Вы не настигнете меня, — меня уже убили, с последним стуком сердца я ушел из вашей были. Всей вашей власти надо мной — лишь миг — и нет нимало: меня ведь нет в стране земной, и мук моих не стало. Сколь мало может человек! Отныне я свободен, уплыв от вас на дальний брег и с вами став несходен!

ЭТА ЗЕМЛЯ

I

Эта земля у тебя одна, нянчило тебя поле. Тебя эта северная страна рожала в крови и боли. Ответь

же любовью в свой черед матери терпеливой. Старится двор, где юность живет, и окрестности в сердце живы.

II

Щеколда калитки, за столько лет истертая от ладоней родных, и липы душистый цвет в разросшейся темной кроне так любимы, что никогда мне так не любить иного. Из мертвых я буду рваться сюда, к калитке дома родного.

КОРНИ

Я помню материнский дом и жизнь под крепким кровом, что Библии тяжелый том блюл твердым, древним словом. Где этот вытертый порог и выбитые плиты — покоятся и чают срок, в родной земле укрыты. Но сам я — где найду покой? Не здесь. И не в грядущем: оно произойдет с душой — но не со мною сущим. Подточена моя душа, как под землею корни: промчит ли буря, лес круша — не обрести упор мне. Я это знал. Я с детских лет ждал мук моих: не минут. И в бездну человечьих бед я ныне опрокинут. Где тот, кто властен нас спасти, единственный, предвечный, — дать корни, чтобы нам расти над бездной человечьей?

СТАРЫЙ КРЕСТЬЯНИН

Теперь я стар и не у дел, и не работник боле. Один остался мне удел — глядеть на сад и поле. Все нынче уродилось тут. Вот-вот покосят травы. Мне дочка с зятем отдадут всю часть мою по праву. Но уж мое невелико. Чужой в своем подворье, ушел я в думах далеко, в края, где буду вскоре. В края, где не шумят поля насущним спелым хлебом — иная мне видна земля под теплым летним небом, иной, я вижу, умолот везут на мельню Бога. Он мелет человечий род и взвешивает строго. И быть там хлебу на столе с иного урожая, что Он собрал по всей земле, в Себе преображая. Душа, падешь на жернова, дробясь для жизни новой. Чем будешь в вечности жива? Что отлетит с половой? Уходим стежкой полевой. Уж на нее ступил я. Уже почти над головой бьют мельничные крылья. А всюду нивы — сколь скудны в сравненье с полем нашим: колосья изредка видны среди бескрайних пашен! Что ж Ты сбираешь от трудов, что всех моих поболе? С благоговением, без слов гляжу на Божье поле: где ж мне сыскать жену, сынка — давно их нет на свете? Когда меня пожнет Рука — поспеть ли зернам этим? Взойти ли нам в Его земле, возделанной трудами? И стать ли хлебом на столе, накрытом под звездами?

Из сборника «ДОМ И ЗВЕЗДА» (1942)

ЖАЛОБА МАРИИ

Люди, головы склоните… Где ты, мой сынок? Лес и горы, что ж молчите? Где же мой сынок? Нет

во гробе его тела… На моем пути Огнь и воды одолела — не смогла найти. Чу… Изиды плач: ей вторя Иштар слезы льет… И Марии взвыть от горя подоспел черед. Ниже головы склоните — Нет сынка со мной! Скалы, рощи, не томите! Где ж он, мой родной?

Из сборника «ВЕЧЕРНИЙ КРАЙ» (1953)

СТАРЕЮЩИЙ ДЕМОН

Тяжко мне, тяжко под тягостью крыл — крылья меня тяжеле. Светлые выси день озарил — темень в моем ущелье. Нечто во мне, но превыше меня, несло меня, в выси целя — больше не плыть мне в сиянье дня, крылья отяжелели. Однажды шагнул я в небесный блеск, в несказанную благость, ликуя слышал я крыльев плеск, не бывших покуда в тягость. О счастье верить и счастье жить, счастье изведать благость! о тяжесть — в ущельях старость влачить и душу, ставшую в тягость!

«Кто проходил под окном в моем детстве…»

Кто проходил под окном в моем детстве и дохнул на стекло, кто это был в той глубокой ночи детства — до сих пор в ней не горит ни единой звезды. Пальцем проворно он знак начертал на стекле кончиком пальца на туманном стекле и задумчиво прочь зашагал и ушел и оставил меня навеки. Как мне было понять этот знак на стекле знак на стекле, затуманенном его дыханьем что виднелся какое-то время но слишком недолго, чтобы успеть понять его — тысячи тысяч веков не хватило бы чтобы суметь понять его. Наутро когда я проснулся были стекла чисты и я видел в окне только мир за окном вдруг такой чужой мне — а на меня у окна навалились тоска и тревога. Кто приходил, кто мимо прошел в той ночи глубочайшего детства и ушел и оставил меня навеки.

«Что глубже, чем пустота…»

Что глубже, чем пустота, что сердце полнит сильней, чем опустошенность, что душу переполняет вожделеньем того, чего нет, хоть и сама она знает, что нет его. Другие нашли у тебя покой, другие сгорают в твоем огне, отдыхают в пылающих дланях, — но что их восторг в сравненье с моей пустотой, их пламенное единенье с тобой в сравненье с моим сиротством.

«Не Бог возлюбил нас — мы сами его возлюбили…»

Не Бог возлюбил нас — мы сами его возлюбили и простерлись перед ним, вожделея иного, превыше нас самих, как бывает в любви. И вожделение делалось тем жарче, чем безответней, отчаяние тем глубже, чем больше мы понимали — Он нас оставил, и никто нас не любит. Что глубже, чем пустота, чем любовь без ответа.

УЛЫБКА ВЕЧНОСТИ

Однажды, где-то там, во тьме, где — они и сами не знали, сидели и разговаривали мертвые, коротая за разговором вечность.

Нет, сказал один из них, продолжая разговор, что тянулся с незапамятных времен, эти живые все же слишком самонадеянны. Воображают, что все только на них и держится. Развели там у себя внизу суету и думают, что живут. Выходя по утрам из дома, радуясь новому дню и утренней прохладе, они спешат по своим делам и таинственно переглядываются — мы-то с тобой живые, мы-то с тобой живем. И бегут по своим делам, добрым или дурным, громоздя их одно на другое, одно на другое, пока все это сооружение не рухнет, чтобы можно было начать громоздить заново. Самонадеянные, самодовольные ничтожества — иначе не назовешь. Он сидел, озабоченно уставясь прямо перед собой. Он был костляв, желчен, истощен.