Улыбка женщины
Шрифт:
Я смяла салфетку и бросила ее на тарелку с еще не доеденным омлетом.
— Договорились. — Я достала кошелек. — Итак, я тебя пригласила… — По спине пробежал холодный ветерок, и я поежилась. — Неужели обязательно так долго держать открытой дверь? — проворчала я, подвигая к себе блюдце, на котором лежал счет. — (Бернадетт бессмысленно уставилась на меня и сузила глаза.) — В чем дело? — возмутилась я. — Я опять что-то не так сказала?
— Нет-нет. — Подруга быстро опустила голову, и я поняла, что она смотрела не на меня. — Давай возьмем еще эспрессо.
Я удивленно подняла брови.
— С каких это
— Но сейчас мне хочется. — Бернадетт глядела мне в лицо и улыбалась, словно гипнотизировала. — Ну-ка. — Тут она достала из сумки кожаную папочку. — Ты не видела эту фотографию Мари? Это она у моих родителей в Оранже, в саду.
— Нет, Бернадетт… что… что случилось? — (Ее глаза беспокойно бегали.) — Что ты там высматриваешь?
Взгляд Бернадетт был устремлен куда-то в зал. Или ее внимание привлекла картина на стене?
— Ничего-ничего, я ищу официанта, — успокаивала меня она. И вдруг зашипела, заметив, что и я завертелась: — Только не оборачивайся!
Бернадетт схватила меня за руку, но было поздно. Оглянувшись, я увидела Клода. Он стоял в центре холла, как раз в проходе к внутреннему залу, где расположились мы с Бернадетт, нежно обняв молодую женщину с короткими черными волосами и розовыми щеками, чем-то похожую на монгольскую принцессу. На ней было приталенное пальто из малинового фетра с бахромой на рукавах и по низу подола, под которым выделялся круглый живот. Влюбленные ждали, когда освободится столик у окна; посетители как раз рассчитывались с официантом.
Я проревела всю дорогу до дома. В такси Бернадетт молча держала меня за руку, протягивая один платочек за другим.
— И знаешь, что самое ужасное? — спросила я ее уже дома, когда она принесла мне в постель горячего молока с медом. — Что это самое пальто мы с ним недавно видели в витрине магазина на улице дю Бак. Я тогда сказала, что хочу такое на день рождения.
Предательство и ложь ранят больнее всего. Подсчитав по пальцам месяцы, я пришла к выводу, что Клод изменял мне около полугода. Каким же счастливым выглядел он рядом с этой монгольской принцессой, положившей руку на свой округлившийся живот!
В бистро мы дождались, пока эти двое займут столик у окна, а потом вышли. Клод не видел меня — слишком был занят своей белоснежкой.
— Как ужасно все получилось, Орели, ты ведь совсем уже от этого отошла! — повторяла Бернадетт. — А теперь что! Как в плохом романе.
— Это пальто он собирался подарить мне… Как это… бесчеловечно… — Я посмотрела на Бернадетт глазами раненого зверя. — Эта женщина стояла там… в моем пальто… такая счастливая… У меня скоро день рождения, а пальто уже нет. Это же несправедливо!
Бернадетт гладила меня по голове.
— Выпей еще молока, — говорила она. — Конечно, это несправедливо. И ужасно. Так не должно было случиться, но жизнь не всегда идет, как нам хочется. В конце концов, ведь не в Клоде дело, так?
Я тряхнула головой и сделала еще глоток. Да, теперь дело не в Клоде. Но в чем-то таком, что касается нас всех. В любви к тому единственному для каждого из нас человеку, о котором мы тоскуем всю жизнь и к которому тянем руки, стараясь удержать его.
— Ты знаешь, я никогда не была о нем высокого
— Но пальто… — настаивала я.
— Это непростительная жестокость, — ответила Бернадетт. — И здесь есть над чем поразмыслить. — Она наклонилась и поцеловала меня. — А сейчас постарайся уснуть, уже поздно. — Она ткнула в одеяло указательным пальцем. — И ты не одна, поняла? Твоя подруга Бернадетт всегда думает о тебе.
Я вслушивалась в звук ее удаляющихся шагов. У Бернадетт была твердая, уверенная походка.
— Спокойной ночи, Орели!
В коридоре скрипнула деревянная половица, а потом захлопнулась входная дверь, и я погасила свет.
— Спокойной ночи, Бернадетт, — прошептала я. — Я рада, что у меня есть ты.
К своему удивлению, в ту ночь я спала крепко. Или все дело в молоке с медом? А когда проснулась, впервые за несколько дней меня ослепило солнце. Я встала и раздвинула шторы. Небо над Парижем было голубое, по крайней мере, его прямоугольный лоскут над колодцем нашего двора. «Мы всегда видим только часть, — думала я, готовя завтрак. — Как бы мне хотелось хоть раз охватить взглядом всю картину целиком».
Вчера, наблюдая за Клодом и его беременной подругой, я думала, что поняла все. Но это была моя правда, мой взгляд. А у Клода она другая, а у той женщины третья. Можно ли по-настоящему понять человека? Что им движет, что заставляет действовать так, а не иначе, чего он на самом деле хочет?
Я загрузила тарелки в посудомоечную машину и включила воду. Клод мне изменял, но ведь я сама охотно обманывалась. Не задавалась никакими вопросами, с ложью порой жить легче, чем с правдой.
Мы с Клодом никогда не обсуждали наше будущее. Он не говорил, что хочет от меня ребенка, а я ничем подобным не интересовалась. Мы вместе прошли небольшой отрезок жизненного пути, вместе пережили приятные моменты и не очень. Крайне неразумно требовать справедливости в сердечных делах.
Любовь есть то, что она есть, не больше и не меньше.
Я вытерла руки. Затем направилась к стоявшему в коридоре комоду и выдвинула ящик, где лежала наша с Клодом фотография. «Желаю тебе счастья», — сказала я, глядя на снимок, и спрятала его в старую шкатулку из-под сигарет, где хранила свои воспоминания. Прежде чем выйти из дома и отправиться к мяснику на рынок, я заглянула в спальню и прикрепила к стене своих мудрых мыслей очередную записку.
О ЛЮБВИ, КОТОРАЯ ПРОШЛА
Любовь всегда кончается грустно.
Она редко бывает великодушна.
Тот, кто оставляет некогда любимого человека, мучается угрызениями совести.
Тот, кого оставляют, зализывает раны.
Ощущение краха переживается больнее, чем сама потеря.
Но в конце концов каждый остается при своем.
А иногда еще остается песня или листок бумаги с двумя сердечками — нежное воспоминание об одном летнем дне.