Ум лисицы
Шрифт:
Жанна Купреич смеется, на этот раз с откровенной радостью.
— Ты хитрющий лис, — говорит она, грозя ему пальчиком. — Ужасный хитрюга!
— Почему?
— Ох, Васька, Васька! Что ты наделал! — говорит она, переводя дыхание и грустно глядя на человека, который так далек и непонятен ей, что она даже не знает, как о нем думать, хорошо или плохо. — Ты хоть понял, что я разыгрывала комедию с женитьбой?
— Конечно, понял, — соглашается с ней Сухоруков. — Иначе я, может, подумал бы о твоем предложении. Заманчиво все-таки. Речка, туман, утки. Я бы стрелял с террасы, или
За окном уже светает. Кажется, будто это туман поднялся с речной долины. Сухоруков подходит к окну, распахивает дребезжащие рамы. Слышно, как комары влетают в комнату.
Внизу, за черными стволами старых деревьев, которые стоят мокрыми от росы, белесое половодье. Под этой туманной подушкой сверлящим каким-то звуком раздается беспрерывный крик далекого, чуть слышного коростеля.
— Если я сейчас приду к Антоновым, — говорит Сухоруков, — они меня съедят вместо белого налива. Придется, наверное, ехать в Москву.
— А Катя в Москве?
— А черт ее знает, где она! Часами может стоять на голове, сутками ничего не есть… Йога! Мы с ней в разных измерениях.
Он уходит, когда встает уже солнце, окрашивая туман розовым цветом; целует Жанну Николаевну в щеку, напряженно склоняя голову, просит простить…
А ей вдруг хочется перекрестить его, она остро чувствует в себе это странное желание.
— Вы знаете, — говорит она удивленно, — я не религиозный человек! Нет. Хотя и крещеная. Так хотела бабушка… Дело не в этом. Но меня почему-то все равно волнуют православные иконы и оставляют совершенно равнодушной иконы, которым поклоняются католики… Я, наверное, великая грешница! Не вы, а я… Меня простите!
— Это грех, милая Жанночка? Если это, то что же тогда самонаводящаяся ядерная боеголовка? — спрашивает он, и лицо его искажается страданием падающего, подстреленного на ходу, невинно убиенного человека.
Она слышит топот бегущих по лестнице легких его ног и кусает губы, чтобы не расплакаться…
«Ах да! — думает она в отчаянии. — Я забыла ему сказать… Забыла сказать, что жизнь — приятная привычка. Нам было бы легче, если бы я сказала… Ему бы понравилось».
Подбородок ее дрожит, слезы щекочут длинный нос — она задумчиво плачет. Так плачут, когда горе.
Чертоги любви
— Мазни клеем. Дай тогда лизну! Или сам лизни. Не хочешь? А-а-а. А вам что, бабуся? Так… Засекайте время. Через десять, нет, через пятнадцать минут. А потом хоть в космос. Что? Какие гвоздочки? Молотком? Я уже дал одной женщине молоток. Дай, говорит, молоток, пожалуйста. Дал. А она этим молотком другой женщине по лбу — хрясь! Проломила вот тут череп, яму такую сделала.
— За что же это она?
— А та ее оскорбила, назвала… не буду говорить, бабуся. Нехорошее слово. Вот так: одна языком, а другая молотком.
— Господь с тобой, сынок. Мне молоток не нужен.
— А нам теперь приказ: ни ножей, ни молотков — ничего не давать. Нужен не нужен — мы теперь
Работает он весело и быстро, приятный на вид, живой и, видно, отчаянный парень с темными пятнами засохшего клея на рубашке, с почерневшими от резины, клея и грязной обуви пальцами.
— Видала, бабуся, сколько работы! — обращается он к старушке, кивая на груду изношенных черных, коричневых, бежевых ботинок, туфель, сапожек и босоножек. — Даем угля стране. Другим не понять, а вы, бабуся, должны понять — у вас глаза добрые. Вот у моей бабуси был диван старый с высокой спинкой, а на спинке деревянная полочка. Раньше такие делали, чтоб это… Сядешь, а тебе ваза по голове — хрясь! Бабуся моя: ах-ах, опять забыла убрать. У нее там на полочке две вазы по бокам из зеленого стекла. Тяжелые! А в вазах ковыль крашеный… Степнячка! Как про этот диван вспомню, голова болит.
В мастерской гудят, завывая, электрические моторы, резко пахнет ацетоном и кожей, раздаются тупые постукивания молотков по резине. Очередь не убывает, дверь в мастерскую то и дело хлопает, дребезжа тугой пружиной, молодые ребята работают без передышки, перекидываясь шутками, что-то рассказывают друг другу, намазывая подошвы тягучим, цепким клеем, посмеиваются по-хозяйски, как будто работа для них удовольствие, а люди, стоящие за барьером, желанные гости.
Возле окна большой куст цветущего розана в деревянном ящике. За окном улица, и, как на витрине, мелькают там машины, проходят люди под зонтами, краплет дождичек, царапая широкое полотно стекла. Осень на улице теплая пока и приятная, с небольшими дождиками, с солнцем и туманами.
Под розаном сидит на стуле девушка, усталая и грустная, в бледно-зеленом, как мыло, плаще, цвет которого словно бы лег и на лицо ее. Лицо одутловато-бледное, точно она недавно проснулась или совсем не спала, глаза навыкате, прозрачно-коричневые, а голубые тени на веках положены слишком густо и придают лицу нелепое, клоунское выражение подчеркнутой глупости, губы выкрашены красновато-бурой помадой, и так безвкусно, как если бы девушка эта специально скрывала от людей свое естество, свою не ахти какую, но все-таки милую чистоту юного лица.
Смотрит, не отрывая взгляда, на парня в офицерской рубашке, следит за ним то с улыбочкой, которая печально оттеняет бессмысленно-внимательные глаза, то с деловитой озабоченностью притаившегося в засаде зверька.
Парень старается не глядеть на нее, шутит по-прежнему, балагурит с клиентами женского пола… И не замечает, как девушка, выждав удобный момент, оказывается возле барьера, в том месте, где сидит кассирша, принимающая от мастеров квиточки о сделанной работе.
— Игорек, — говорит она чуть слышно, — можно тебя на минутку?