Ум первобытного человека

Боас Франц

Другой пример выяснит, что я имею в виду. Легко признан,, что наши манеры держать себя за столом большею частью чисто традиционны и не могут быть сколько-нибудь удовлетворительно объяснены. Причмокивать губами считается проявлением дурного вкуса и может вызывать чувство отвращения; между тем как у индейцев считалось бы проявлением дурного вкуса не чмокнуть

[118]

губами, будучи приглашенным на обед, потому что это внушало бы мысль о том, что гость недоволен своим обедом. Как для индейца, так и для нас, благодаря постоянному выполнению таких действий, в которых выражаются хорошие манеры, принятые за столом, на самом деле невозможно держать себя за столом иначе. Попытка поступать иначе была бы трудна, не только вследствие неприспособленности мускульных движений, но и вследствие сильного эмоционального сопротивления, которое нам приходилось бы преодолевать. Эмоциональное неудовольствие вызывается также, когда мы видим, что другие действуют вопреки обычаю. Когда приходится есть с людьми, манеры которых держать себя за столом отличаются от наших, это возбуждает чувство неудовольствия, могущее дойти до такой интенсивности,

что оно вызывает тошноту. И по поводу этого часто даются объяснения, которые, вероятно, вытекают лишь из попыток объяснить существующие манеры, но не выясняют их истори­ческого развития. Мы часто слышим, что неприлично есть с помощью ножа, потому что он может порезать рот, но я очень сомневаюсь в том, что это соображение находится в какой-либо связи с развитием вышеуказанного обычая, потому что вилки старого типа из остроконечной стали так же легко могли вызывать поранения рта, как и лезвие ножа.

Следует пояснить характеристику нашего отрицательного отношения к непривычным действиям еще несколькими примерами, способствующими выяснению умственных процессов, побуждающих нас формулировать основания нашего консерватизма.

Одним из случаев, в которых всего лучше прослежено развитие таких мотивов, которыми, как утверждают, объясняется поведение, является табу. Хотя у нас вряд ли существуют какие-либо определенные табу, однако, посторонний наблюдатель легко мог бы взглянуть с этой точки зрения на наше воздержание от употребления в пищу известных животных. Если бы индивидуум, привыкший есть собак, спросил нас, почему мы не едим собак, то мы могли бы только ответить, что это неприятно, и он так же был бы вправе сказать, что на собак у нас наложено табу, как мы вправе говорить о табу у первобытных людей. Если бы от нас настойчиво потребовали объяснения причин, мы, вероятно, обосновали бы наше отвращение к употреблению в пищу собак или лошадей тем, что кажется непристойным есть животных, живущих с нами в качестве наших друзей. С другой стороны, мы не привыкли есть гусениц, и, вероятно, мы отказались бы есть их из чувства отвращения. Каннибализм внушает такой ужас, что нам трудно убедить себя в том, что этот ужас принадлежит к числу того же рода чувств отвращения, как и вышеупомянутое. Основное понятие святости человеческой жизни и тот факт, что большая часть животных не станет есть других особей, принадлежащих к тому же виду, побуждают выделять каннибализм, как обычай, признаваемый одним из ужаснейших извращений челове-

[119]

ческой природы. Из этих трех групп чувств отвращения, вероятно, прежде всего у нас вызывается отвращение, когда мы реагируем на искушение отведать этого рода пищу. Мы объясняем свое омерзение различными причинами, смотря по группе идей, с которыми в наших умах ассоциирован тот акт, к которому нас побуждают. В первом случае нет специальной ассоциации, и мы довольствуемся простым выражением чувства отвращения. Во втором случае важнейшее основание, по-видимому, эмоционально, хотя, когда нас спрашивают, на чем основана наша антипатия, мы можем чувствовать склонность так же указывать на при­вычки вышеупомянутых животных, по-видимому, оправдывающие наше отвращение. В третьем случае одна безнравственность каннибализма представляется достаточным основанием.

Другими примерами могут служить многочисленные, все еще существующие обычаи, первоначально имевшие религиозный и полурелигиозный характер и объясняемые более или менее достоверными утилитарными теориями. Такова целая группа обычаев, относящихся к бракам в группе, охватываемой понятием кровосмешения. Между тем как объем группы, охватываемой понятием кровосмешения, подвергался материальным изменениям, браки внутри существующей группы внушают такое же отвращение, как и всегда; но вместо религиозных законов в качестве основания для наших чувств приводятся этические соображения, часто объясняемые утилитарными понятиями. Некогда людей, страдающих противными болезнями, избегали, веря, что их покарал бог, а теперь их избегают потому, что боятся заразиться. В Англии стали отвыкать от нечестия сперва под влиянием религиозной реакции, а впоследствии это стало просто вопросом благовоспитанности.

Можно привести еще и другой пример, относящийся к недавнему прошлому. Еще немного лет тому назад разногласие с принятыми религиозными догматами считалось преступлением. Нетерпимость к иным религиозным взглядам и энергия, проявлявшаяся в преследованиях за ересь, становятся понятными лишь тогда, когда мы принимаем в расчет сильное чувство негодования по поводу посягательства на этические принципы, вызываемое этим уклонением от привычного направления мысли. Вопрос шел вовсе не о логической состоятельности новой идеи. Ум непосредственно возмущался оппозицией обычной форме мысли, столь глубоко укоренившейся в каждом индивидууме, что она стала существенной частью его умственной жизни.

Важно отметить, что во всех вышеупомянутых случаях рационалистическое объяснение оппозиции, вызываемой переменою, основано на той группе понятий, в тесной связи с которой находятся возбуждаемые эмоции. Если дело касается костюма, приводятся основания, указывающие, почему новый фасон неуместен; в случае ереси доказывается, что новая доктрина является нападением на вечную истину; точно так же бывает и во всех других случаях.

[120]

Однако, я думаю, что глубокий, точный анализ показывает, что эти основания являются лишь попытками истолковать наши чувства неудовольствия. По моему мнению, наша оппозиция диктуется вовсе не сознательным мышлением, а главным образом эмоциональным эффектом, производимым новой идеей и вызывающим диссонанс с тем, к чему мы привыкли.

Во всех этих случаях обычай соблюдается столь часто и столь регулярно, что привычное действие становится автоматическим, т.-е. его выполнение, обыкновенно, не сопровождается какой-либо степенью сознательности. Следовательно,

эмоциональное значение этих действий также весьма невелико. Однако, замечательно, что чем автоматичнее какое-либо действие, тем труднее оказывается совершить противоположное действие; для последнего требуется весьма значительное усилие, и обыкновенно оно сопровождается сильными чувствами неудовольствия. Можно также заметить, что, когда непривычное действие открыто совершается другим лицом, это в сильнейшей степени обращает на себя внимание и вызывает чувство неудовольствия. Таким образом, когда происходит нарушение обычая, пробуждается сознание всех тех групп идей, с которыми ассоциировано действие. Блюдо, изготовленное из собачьего мяса, вызвало бы протест, вытекающий из всех идей общежития; каннибальское пиршество возмутило бы нарушением всех социальных принципов, ставших нашей второй натурой. Чем автоматичнее стал какой-либо ряд действий или известная форма мысли, тем значительнее сознательное усилие, требуемое для того, чтобы отказаться от привычного образа действий и мыслей, и тем значительнее бывает неудовольствие или, по крайней мере, изумление, вызываемое нововведением. Антагонизм против него является рефлективным действием, сопровождаемым эмоциями, не вызываемыми сознательным размышлением. Когда мы сознаем эту эмоциональную реакцию, мы стараемся истолковать ее процессом размышления. Это объяснение непременно должно быть основано на идеях, сознаваемых при нарушении установившегося обычая; иными словами, наше рационалистическое объяснение будет зависеть от характера ассоциировавшихся идей.

Поэтому очень важно знать, откуда произошли ассоциировавшиеся идеи, в особенности же, в какой мере мы можем предполагать, что эти ассоциации устойчивы. Не очень легко указать определенные примеры изменений таких ассоциаций в нашей цивилизации, потому что, в общем, рационалистические тенденции нашего времени устранили многие виды ассоциаций даже и там, где остается эмоциональный эффект, так что, в общем, изменение таково, что от существования ассоциаций происходит переход к их исчезновению.

Мы можем резюмировать эти замечания, сказав, что, между тем как всякая привычка является результатом исторических причин, она может с течением времени ассоциироваться с раз-

[121]

ными идеями. Коль скоро мы сознаем ассоциацию между привычкой и известною группою идей, это приводит нас к объяснению привычки ее нынешними ассоциациями, вероятно, отличающимися от ассоциаций, существовавших в то время, когда привычка сложилась.

Мы перейдем теперь к рассмотрению аналогичных явлений в первобытной жизни. Там нерасположение к уклонениям от обычая страны выражено даже еще сильнее, чем в нашей цивилизации. Не принято спать в доме с повернутыми к огню ногами. Нарушать этот обычай боятся и избегают. В известном обществе члены одного и того же клана не вступают в брак между собою; такие браки вызывали бы против себя сильнейшее отвращение. Нет надобности приводить дальнейшие примеры, так как хорошо известен тот факт, что, чем народ первобытнее, тем более он связан обычаями, регулирующими поведение в повседневной жизни во всех его деталях. По моему мнению, мы вправе делать из личного опыта тот вывод, что как у нас, так и у первобытных племен сопротивление уклонению от прочно установившихся обычаев вызывается эмоциональной реакцией, а не сознательным размышлением. Это не исключает возможности того, что первый специальный акт, ставший с течением времени привычным, мог быть вызван сознательным умственным процессом; но мне кажется вероятным, что многие обычаи возникли без какой-либо сознательной деятельности. Их развитие должно было иметь такой же характер, как развитие тех категорий, которые отражаются в морфологии языков и которые могли навсегда оставаться неизвестными говорившим на этих языках. Например, если мы примем теорию Кунова относительно происхождения австралийских социальных систем[148], то мы, конечно, можем сказать, что первоначально всякое поколение держалось изолированно, а поэтому браки между членами двух следующих одно

[122]

за другим поколений были невозможны, потому что лишь могущие вступить в брак мужчины и женщины одного поколения вступали в сношения друг с другом. Позднее, когда два следующих одно за другим поколения не настолько различались по возрасту и прекратилось их социальное разделение, обычай установился и не исчез при изменении условий.

Существуют случаи, в которых, по крайней мере, можно предположить, что под влиянием новой окружающей среды старинные обычаи развиваются в табу. Например, по моему мнению, весьма вероятно, что эскимосское табу, воспрещающее употребление в пищу канадского северного оленя и тюленя в один и тот же день, может соответствовать чередованию жизни народа внутри страны и на берегах. Когда эскимосы охотятся внутри страны, у них не бывает тюленей, а следовательно, они могут есть лишь канадских северных оленей. Когда они охотятся на берегу, у них не бывает оленей, а следовательно, они могут есть лишь тюленей. Тот простой факт, что в одно время года можно есть лишь канадских северных оленей, а в другое время года можно есть лишь тюленей, легко мог вызвать сопротивление изменению этого обычая; так что из того факта, что в течение долгого периода было невозможно есть в одно и то же время два рода мяса, развился закон, гласящий, что нельзя есть два рода мяса в одно и то же время. По моему мнению, вероятно также, что табу, наложенное на рыбу у некоторых из юго-западных индейских племен, может быть вызвано тем фактом, что эти племена долго жили в такой местности, где рыбы не оказывалось, и что благодаря невозможности достать рыбу развился обычай не есть рыбы. Эти гипотетические случаи выясняют, что бессознательное происхождение обычаев вполне возможно, хотя, конечно, оно не оказывается необходимым. Однако представляется достоверным, что, даже когда к установлению обычая повело сознательное размышление, он скоро перестал быть сознательным, а вместо этого мы находим непосредственное эмоциональное сопротивление нарушению обычая.