Умереть в Париже. Избранные произведения
Шрифт:
Поскольку известно было, что маркиз примечательно высокого роста, некоторые грозились разоблачить его инкогнито, но все эти разговоры велись потихоньку, только между собой. Ведь скажешь громко — того гляди, арестуют, обвинят ни за что в пораженческих настроениях.
Любовница маркиза выходила на прогулки. Иногда она стояла у себя на втором этаже, опершись на перила веранды. Часто с нею вместе появлялся высокий господин, именовавшийся секретарём маркиза, но вокруг сплетничали, не маркиз ли это собственной персоной.
От гостиничных кухарок шли сообщения: "Сегодня у маркиза на завтрак был кофе с гренками", "Любовница обожает шоколад", "На ужин подавали бифштексы"… Ежедневные меню мгновенно становились известны и особенно шумно обсуждались
Стоит ли говорить, как негодовал твой однокашник К., каждый день отправлявшийся из моего дома на лесозаготовку! Но и ему не оставалось ничего иного, кроме как схоронить гнев в душе да утирать слёзы. Мысли о друзьях, ежеминутно гибнущих на фронте, заставляли К. стыдиться собственного малодушия, но и у него не было возможности поступить по-иному.
В то время мы с К. были мобилизованы в отряд трудового служения отечеству для работ в Миёте, за пару остановок от нас по железной дороге. В пять утра, захватив из дому мотыги, мы отправлялись на станцию, самым ранним поездом добирались до Миёты, а там, ещё в двух-трёх километрах, нас ждала работа: под надзором военных мы прорубали тоннели в горах. Набирали сюда людей по соседним деревням: ежедневно сотни мужчин и женщин с мотыгами, корзинами и коромыслами с помощью этих чуть ли не первобытных орудий вгрызались в неподатливую горную породу, прокладывая жалкое подобие тоннелей. Считалось, что это нужно армии для последней победы.
Попробуй представить себе, сколь мучительна была для меня такая работа! Измождённый постоянным поносом, я выматывался за один только путь от станции — по горам, с мотыгой на плече. Когда же доходило до дела, у меня уже не было сил даже таскать корзины с землёй.
Крестьянки из окрестных деревень, всё женщины семейные, были полны энтузиазма, словно каждый шаг в глубь гор приближал победу Японии, и трудились они так легко, что любо-дорого было смотреть. Нас с К. они считали обузой, лентяями, привыкшими, как и все мужчины, к безделью, а потому клеймили "изменниками народа", бранились, что самолюбия у нас нет, и доносили десятнику.
Мы не лентяйничали, мы всего лишь не обладали их физической выносливостью. Время от времени, не в силах дождаться команды "отдыхать!", которую по-военному отдавал десятник, мы опускали на землю коромысла, мотыги и смотрели в небо. Порой, чтоб сберечь силы, нам приходилось просто делать вид, что мы вырубаем породу. Пустые желудки и непосильный труд изматывали настолько, что при долгожданной команде мы падали, где стояли, и тут же погружались в забытьё.
В таких условиях человек, как видно, превращается в примитивное животное. Наблюдая краем глаза, как крестьянки во время обеда открывают свои коробочки, полные белого риса, видя издали большущие рисовые колобки, завёрнутые в морскую капусту, я думал исключительно о низменном: съесть бы хоть один такой колобок, и желудок дал бы мне силы… Что до нашего обеда, он состоял обычно из пары варёных картофелин (остатки посевного) или из двух ломтиков парового хлеба, в котором изрядную долю составляла трава.
Выжить в таких условиях было невозможно. Иногда я позволял себе передохнуть и не выходил на работы, но пугали, что таким "изменникам народа" прекратят выдачу пайков. Продлись это чуть дольше, я б, наверное, свалился окончательно, но месяца через полтора меня отпустили. Впрочем, произошло это потому, что нас уже поджидали другие испытания.
Дела на фронте шли плохо, и обосновавшиеся в городе К. лица из так называемого "правящего класса" прозорливо сочли, что здешние места
Хозяин гостиницы собрал эвакуированных и распорядился, чтоб в каждом доме было оборудовано укрытие и приготовлены вёдра и прочий инвентарь для тушения огня.
Всё то же самое несколько лет подряд нас уже заставляли проделывать в Токио, и наш горький опыт свидетельствовал о том, что подобные приготовления лишены всякого смысла, поэтому мы предложили подумать о других мерах. Ответом было жёсткое распоряжение: других вариантов нет, выполняйте, что велено. Нарушители считаются изменниками народа, каждый дом подлежит инспекции. На почётном месте при этом восседал один из местных жителей, отставной генерал сухопутных войск, облачённый в гражданскую униформу.
Вдобавок ко всему деревня наша располагалась в местах, где растёт лиственница, поэтому в случае бомбардировок в горах даже осенью легко могли вспыхнуть лесные пожары. Полагая, что воображению городских жителей недоступны последствия такого рода бедствий, нам всячески расписали эти ужасы и сурово предупредили, что деревья в радиусе десяти кэн[103]от дома должны быть безотлагательно вырублены.
Вокруг роились слухи. Говорили, что дама, любовница маркиза К., уже отправилась вместе с ним под охраной на новое безопасное место, что в Мацусиро (на Синею) сооружено подземное помещение для ставки Главнокомандующего, куда уже переехала императорская чета, а мать-императрица, живущая сейчас в городе К., тоже готовится к переезду. В моём же семействе царила растерянность, поскольку при всём желании мы никак не могли убрать лиственницы вокруг дома: у нас просто не было пилы. Кончилось всё тем, что с лесозаготовки приехали рабочие, быстренько повалили огромные полувековые деревья и увезли. Куда дели древесину, мне, её владельцу, так и осталось неизвестным; нас только пугали, что в случае бомбёжки всё плоскогорье превратится в море огня. Мы принялись было рыть во дворе укрытие, но осыпающаяся вулканическая порода делала его крайне ненадёжным, и в конце концов мои домашние, не выдержав, предложили: раз всё равно умирать, давайте вернёмся в Токио.
Я тоже раздумывал: не забрать ли всех пятерых на прежнее пепелище? Там у меня сохранилось известное тебе маленькое книгохранилище. Мой приятель Ода вот так же переселился из района Канда: построил себе землянку на месте бомбёжки. Пол и потолок в моём хранилище из бетона, на площади примерно в шесть дзё семья из шести человек вполне могла бы приютиться. И дело не в том, что развалины бомбить уже не будут, — нами овладела мысль бежать от этих людей, которые, словно псы, с воем кружили здесь в горах вокруг нашего дома. Там же, посреди выжженной земли, в тесном единении с родными тебе людьми уже не страшен ни голод, ни приход войск. Мы приняли решение больше не метаться, а смиренно вручить себя судьбе.
…Почему я так пространно рассказываю тебе об этом? Да просто хочу сказать: беды, которые нам пришлось изведать, — не от войны. Они — от убогости человеческого в нас, японцах.
Этих бед можно было избежать только объединившись. Проходя через все страдания, я неизменно помнил о той глухонемой девушке.
Дело не в одном докторе Нисиде. В Японии было много блестящих учёных, мыслителей, людей искусства, чьи устремления были прекрасны. Но они творили для "своих", на языке, доступном лишь узкому кругу, а всё прочие были для них не более чемглухонемые. Так как же могла нация подняться духовно! Вот в чём предательство японской интеллигенции, вот что возмущало меня в день последней встречи с тобой.