Умерший рай
Шрифт:
По некоторым направлениям у меня выстроилась почти полная хронология. В моей коллекции имелись марки, которые в каталоге помечались как весьма редкие и оценивались суммами с несколькими нулями на конце.
Собирать их было в общем нетрудно: ведь тогда я жил в Ленинграде. Городе фронтовой полосы, где находилось огромное множество семей, куда отцы, мужья и сыновья привезли когда-то Германские трофеи. И, как мне думается, немало альбомов с немецкими марками: ведь перед войной филателия в СССР имела практически государственный характер.
Недаром
Упоминавшийся в известной песне про Сталинский стяг, поднятый у края Земли:
– Туда, где над полюсом ветер шумит,
Где солнца немеркнущий диск,
Отряд свой вели Водопьянов и Шмидт,
И Кренкель – отважный радист!
Небольшое отступление
Я привел этот, естественно легший в текст, куплет из довоенной песни, и подумал вот о чем.
Для кого пишу я свои публицистические произведения?
С художественными ясно; там практически любого читателя увлечет интрига.
А публицистику, которая приобретает у меня симбиоз путевых заметок, личных мемуаров и разрозненных мыслей?
Ее – для кого?
Подозреваю, что о Кренкеле современный читатель впервые только что узнал от меня; фамилию Шмидт, возможно, слышал – а уж о том, кем был Водопьянов, не имеет малейшего понятия.
Прошла эра энциклопедистов, миновала эпоха просто образованных людей, настало царство невежд с коровьим интеллектом.
Именно парнокопытным, самым примитивным в мире млекопитающих. Нынешняя молодежь не интересуется ничем, кроме секса, пива и спорта, да еще – по мере острейшей необходимости – своей специальности в институте.
Между тем именно любопытство есть биологический индикатор интеллекта.
Кошка, целый день разглядывающая свой двор из окна девятого этажа, и тупой взор жующей коровы – вот две противоположности интеллектуального развития.
В мое время казалось необходимым интересоваться еще чем-то помимо профессии. Мои сверстники разбирались в музыке и искусствах, знали военную историю, и еще бог знает какую массу бесполезных в жизни, но расцвечивающих ее унылое течение вещей.
Впрочем, тому было объяснение: мы росли в эпоху информационного голода и жадно хватали всякое доступное знание.
Сейчас все переменилось.
Открылась любая информация – разложенная ли в
В результате мой современник перестал интересоваться чем-либо вообще.
И не только потому, что жесткие темпы не оставляют времени для познания бесполезного.
Просто наш век – эра информационного потребительства. Когда обыватель потребляет лишь то необходимое, что ему дают.
И абсолютно инертен в самостоятельном познании нового.
Констатируя этот факт, я думаю о бессмысленности своего труда.
Ведь основа даже этой книги – как фактологическая, так и эмоциональная – давно пересказана и переписана в письмах редким друзьям-сверстникам, понимающим мой мир. Причем с использованием мощного потока нецензурных выражений, придающих произведению особую экспрессию.
Пережитое живет во мне, а когда умрет со мною, мне будет все равно.
Так для чего же я излагаю это, делая достоянием широкой публики? Для кого ?
Неужели только для себя – и зачем тогда, если самому это не очень нужно?
Конечно же, нет.
Мои произведения висят на электронных площадках, их кто-то покупает для чтения.
А мой конкретный виртуальный друг, бородатый и патлатый и невероятно симпатичный мне Борис Гольдштейн из Иерусалима – тоже настоящий еврей, в отличие от меня! – получив от меня по мэйлу очередную вещь, распечатывает ее, сшивает в тетрадочку и пускает по рукам таких же, как он, русских евреев. Для которых каждая моя повесть – источник ностальгических воспоминаний о чем-то личном.
И кроме того, как ни странно, я точно знаю, что есть молодые люди, ждущие моих произведений.
И хочется писать дальше. В надежде открыть читателям нечто новое. Поскольку ни одно знание не бесполезно: оно возвышает знающего над профанами.
Вот и я пишу эти мемуары.
И Кренкель, отважный радист…
…Итак, на чем я прервался?
На Кренкеле.
Точнее, не на нем, а на моем увлечении филателией.
Еще точнее – на собирании марок Германии.
Как я уже говорил, моя коллекция была огромна и полна; на рубеже семидесятых среди филателистических развалов Ленинграда имелись совершенно потрясающие вещи.
Только теперь я понимаю, что тогда текло одно из счастливейших и никогда больше не повторившихся времен моей жизни.
Придя домой с очередного рейда на филателистическую распродажу, я отдавался самому приятному из всех тогда известных удовольствий. Прежде, чем любовно отмочить, отпарить и обработать новые марки, я аккуратно отмечал точками закрытые позиции в каталоге. И вспоминал изречение Гете о том, что коллекционеры – счастливые люди.