Умница, красавица

Колина Елена

– Ничего я не желаю, – отмахнулась Нина Андреевна, – этот твой, он, он… он самый плохой человек в мире. Не считая, конечно, твоего мужа…

Ну что тут скажешь? Соня предпочла промолчать. Ее привычная отдельность от матери была удобна, как наспанная подушка, к тому же чем труднее ей было, тем больше она опасалась пускать Нину Андреевну в это свое трудное, – так было всегда. Нина Андреевна, в свою очередь, предпочла не продолжать разговор – если не говорить о неприятном, то это неприятное будто бы и не существует.

И еще у Сони однажды была странная посетительница. Вернее, сама посетительница не была странной, удивительным

было ее появление в Сониной палате: Соня словно сидела в партере, а перед ней на сцене проходили все персонажи ее драмы.

– Ой! Здравствуйте, – приподнялась в кровати Соня.

Мышь, к ней пришла Мышь, то есть не Мышь – нехорошо, что она по школьной привычке называла так Аллу Ивановну.

– Здравствуй, Николаева, – Алла Ивановна примостила пакет с зимними яблоками на тумбочку посреди лекарств.

Алла Ивановна не произнесла ни одного слова, которое показало бы, что она пришла навестить свою бывшую ученицу в отделение акушерства и гинекологии, а не в лор-отделение, где Соня лежала бы, к примеру, с воспалением среднего уха…

Какой у тебя срок? Кто у тебя, мальчик, девочка? Когда ты рожаешь? Алла Ивановна не задала ни одного положенного вопроса, отсидела вежливые десять минут, поговорила ни о чем и распрощалась, метнув в изумительно спокойную Соню колкий неодобрительный взгляд. Как будто Соня забеременела в пятом классе от соседа по парте и опозорила школу.

Соня мгновенно забыла об этом визите, даже не успев рассказать Князеву. Мышь не входила в сферу ее беременных интересов.

Князев приезжал к Соне так часто, как мог, – каждые выходные, изредка через выходные. В январе Соня бывала с ним то разговорчива, то молчалива, временами капризна и почти всегда нежна, как прежде, прижималась лицом к его рукам и ничем не давала повода подумать, что она его разлюбила, но что-то зыбкое, неокончательное постоянно висело между ними.

Соня ушла в себя, и в себе ей оказалось на удивление хорошо, лучше, чем с ним. Князев, конечно, знал, что беременные женщины сосредоточиваются на себе, особенно если беременность протекает тяжело, и Соня неосознанно сосредоточилась на том, чтобы выносить их девочку, – теперь уже было известно, что это девочка, будущая послушная зайка-отличница. Это была несложная догадка для врача, но с ней он не был врачом, а был мужчиной, и ее безоговорочное подчинение законам природы казалось ему обидным, не отвечало его любви, особенной, единственной в мире. Он любил, его любили, они ожидали свою девочку, послушную отличницу, и он был счастлив, но как-то виртуально, воображаемо счастлив, как будто смотрел на себя со стороны и понимал, что должен быть счастлив… Все произошло так быстро, слишком быстро, мгновенно – вот Соня в Италии, любящая, полная страсти, а вот… ей нельзя шевелиться…

Долгое отсутствие физической близости между ними воспринималось им досадливо, как наказание, и Князев сердился, когда Соня недовольно морщилась в ответ на его взгляды и отталкивала его руки. Сердился и на себя, что так сильно ее хотел, стыдился своего постоянного желания, как будто он неловкий, навязывающий свою страсть мальчишка. В январе он любил ее больше, чем она его.

В феврале к антителам прибавился пиелонефрит. Соня была некрасивая, отекшая, вялая – невозможно было представить себе, что она так переменится… И лицо, у нее стало такое лицо, что даже не нужно было смотреть на тело, чтобы понять – беременная.

К его

любви больше не примешивалось желание близости, и теперь Князев злился на себя за то, что отсутствием желания он предает ее, что он должен хотеть ее и такую.

Как же он живет столько времени без женщины, иногда думала Соня, и тут же, вслед, приходили гадкие, будто и не ее мысли – с кем? И тут же мелькало – Барби… Однажды Князев сказал что-то незначащее, из чего можно было понять, что

Барби не исчезла, не растворилась, существует в невинных звонках, нечаянных встречах в клинике. Расспрашивать она стеснялась, боялась обнаружить свою ревность, незащищенность.

И очень его любила. В феврале она любила его больше, чем он ее.

В марте Князев часто был раздражен, старался и не мог скрыть своего раздражения, и однажды, входя в палату после недельного отсутствия, заметил, что Соня сжалась, увидев его…

– Ты меня больше не любишь? – не здороваясь, спросила она.

– Ты что? Как это не люблю? – испуганно спросил он и заторопился: – Я очень, очень… Сонечка…

В марте Соне почти удалось справиться и с антителами, и с пиелонефритом, теперь они оба были нежны друг к другу, и между ними начались – разговоры. Иногда у Сони вдруг мелькало желание, но почему-то это случалось, когда Князева не было рядом. А когда он был рядом, не было желания, и ничего не было, кроме страстного стремления, чтобы он наконец-то ее понял… Потому что они все говорили и говорили, без конца.

Князев требовал, чтобы она сделала окончательный выбор между ним и мужем. Соня удивлялась его глупости: муж, какой муж, она уже СДЕЛАЛА выбор.

Тогда, говорил Князев, в Москву, на Чистые пруды, в квартиру в Гусятниковом переулке.

Нет. Уехать в Москву – означает выбрать нового ребенка, из двух детей выбрать девочку, предпочесть девочку Антоше. Это невозможно, невозможно, это же так понятно…

Непонятно, нет, совсем непонятно! Ведь она сделала выбор!

Но ведь это был выбор между двумя мужчинами, правда? А теперь речь идет не о выборе между двумя мужчинами, а о выборе между двумя детьми. Поэтому никакого выбора, в сущности, нет.

– Ты действительно хочешь, чтобы я ушла от одного ребенка к другому? – кротко спросила Соня. – Нет? Тогда всем можно расслабиться.

– Расслабиться? Сонечка, я очень хорошо тебя понимаю, – неуверенно отвечал Князев. На самом деле все это казалось ему надуманным, преувеличенным – хочет ее мальчик жить с отцом, и очень хорошо, пусть живет. – Поговори еще раз с Антошей, объясни…

– Объяснить что? Можно было бы пытаться объяснять ребенку про любовь, если бы он меня осуждал. Но он меня не осуждает. Он ЕГО жалеет. Так что же я должна объяснить ребенку – что ЕГО не должно быть жалко?

– Ты хочешь пожертвовать нашей любовью ради Антоши, но он уже не ребенок, скоро совсем вырастет, ты думаешь, он поймет, оценит?.. Ты сможешь его навещать, он будет приезжать к нам на каникулы… Неужели ты не понимаешь?

Соня замкнулась, замолчала. Навещать?.. Это было самым болезненным, самым страшным – что Антоша будет расти без нее, взрослеть без нее, зная, что у нее новая семья, новый ребенок, что она оставила его как ненужный хлам…

Говорить об этом было слишком больно, и в ответ Соня, зло блестя глазами и давясь словами, рассказала Князеву о визите Аллы Ивановны – неужели он думает, что она такая же сухая и бездушная, как его мать!