Умница, красавица
Шрифт:
– Ты из-за этой своей питерской красавицы? – проникновенно спросил он и, припомнив чью-то застрявшую в голове фразу, сказал: – С питерскими барышнями всегда так сложно, в Москву они ни за что не поедут, потому что жить они в Москве не могут… Ты из-за нее все бросаешь?!
– Да ты что, – усмехнулся Князев, – что я, герой романа?! Ну ладно, я пойду…
– Сразу в военкомат? – восхищенно вздохнул главврач, толстенький, лысенький, маленький, по его вздоху сразу же стало понятно, что его мальчишки в детстве били, а он мечтал быть вот таким – высоким, решительным…
–
– Ты контракт заключай не больше, чем на год! Это шаг назад! – вдруг завизжал главврач, приподнявшись за своим столом. – Слышишь, ты, любовник хренов!
А вот это неправда. «Любовник хренов» – неправда. Любовь водила его на цепи, как лукавый цыган водит медведя, заставляла его кланяться и собирать дань в шляпу с тульей, и вот теперь он уволился из цирка. И вопрос «как нам решиться всего лишиться» имел простой ответ: ВСЕ, ХВАТИТ. Потому что он мужчина, потому что он врач, потому что – все, хватит. Стыдно мужчине быть «любовником», честное слово, стыдно…
При одной мысли, что он мог бы, как герой романа, сломать свою жизнь ИЗ-ЗА ЛЮБВИ, Князев дергался, как от зубной боли.
Военный госпиталь в Ханкале, пригороде Грозного, не был истеричным всплеском, заплаканным решением личных проблем, жалким бегством от запутанной любви, пустой квартиры в Гусятниковом переулке…
Напротив, это было первое взвешенное решение за год. Уж если менять жизнь, то из-за чего-то другого, что БОЛЬШЕ любви.
Его мысли были простые и понятные, пока они были в нем самом, но, высказанные вслух, они становились неприлично пафосными, нормальные люди держат такие мысли при себе… Он же не думал: «Я ВРАЧ» или «Я МУЖЧИНА», он просто думал: «Я мужчина, я врач, а не…» – дальше было несколько вариантов на выбор, один оскорбительнее другого.
Он не мог сказать главврачу, что там он нужен, а здесь нет, – нормальные люди не говорят таких слов вслух, здесь, в этом кабинете, в нарядной клинике на Чистых прудах. Но что-то сказать было нужно, и Князев промычал вежливо-уклончивое «однообразие, надоело, Москва…».
В военкомате все произошло очень быстро, почти мгновенно, как будто его ждали. Тут же, при нем, связались с госпиталем. Должности «челюстно-лицевой хирург» в госпитале не было, не потому, что «челюстник», как говорил отец, был не нужен, а потому, что не было человека. Но вот он, человек, – сидит в военкомате, ждет. Должность для него сделали почти что мгновенно – он был нужен.
Так что из военкомата Князев вышел не военным хирургом, конечно, – вновь стать военным невозможно, но и не совсем гражданским. В контракте Князев А. А. назывался «служащий Российской армии».
В Ханкале Соня нечасто появлялась в его мыслях. Он не то чтобы не скучал, не тосковал о ней, просто некогда было, и она все удалялась и удалялась от него, пока совсем не слилась с питерским дождем, с Чистыми прудами, с прошлым. Но глубоко в подсознании жила странная мысль: все-таки все вышло ИЗ-ЗА ЛЮБВИ, и он здесь, в Ханкале, ИЗ-ЗА ЛЮБВИ.
Князев не говорил себе, что еще чуть-чуть, и
И Князев никогда, ни разу не спросил себя, не разлюбил ли он Соню? Он не разлюбил, невозможно было ее разлюбить, сколько будет жить, не разлюбит.
Почему-то события, завершающие какую-то жизненную полосу, в самом конце спутываются странно и бестолково…
Стафилококк, внутрибольничная инфекция. Стафилококк – это как смерч, как боевая тревога, как война. Мгновенно закрываются все отделения, кроме, конечно, родового, хотя кто-то в испуге даже пытается перестать рожать, второпях выписываются все, кто может уйти, а поневоле оставшиеся тоскливыми взглядами провожают уходящих. Потому что никому не хочется, чтобы его ребенок заболел еще до того, как родился.
По странной прихоти судьбы стафилококк в Снегиревке объявили утром первого апреля, в тот день, когда Князев вошел в кабинет главврача и тот, улыбнувшись на его слова о военкомате, спросил его: «С первым апреля?»
– С первым апреля? – улыбнулась Соня, когда медсестра, вместо того чтобы дать ей положенный утром градусник, сказала: «Давай, Анна Каренина, эвакуируйся скорее».– С первым апреля?
– Не-а, не с первым апреля, а стафилококк у нас. Закрываемся. А тебя все равно выписывают скоро…
Соня действительно почти поборола антитела, почти справилась с пиелонефритом, и – вот чудо – она перестала все ронять, все задевать, как будто прежде в ней была какая-то неровность, а теперь стала ровность. И ее уплывающий взгляд все чаще останавливался на разных конкретных вещах… Она собиралась домой – когда-нибудь.
Соня расцеловалась с девочками-медсестрами, вместе посмеялись – куда же ей идти, бедной Анне Карениной, разве что под поезд… Соня смеялась, говорила, что, даже живи она в девятнадцатом веке, она ни за что не кинулась бы под поезд. А уж в двадцать первом веке тем более, и не потому даже, что была беременна, она не сделала бы этого НИКОГДА.
Девочки-медсестры почти полюбили Соню, и это было странно – как правило, они не привязывались к пациенткам. Соня почти полюбила девочек, подолгу разговаривала с ними, и это было не менее странно – прежде она ни за что не заметила бы Танечку, и Маринку не заметила, и Катю, смотрела бы сквозь них уплывающим взглядом и думала о своем. Сейчас же, словно собственное страдание неожиданно размягчило ее, как брусок пластилина на солнце, Соня была особенно открыта страданию чужому. Танечка была упрямо и безнадежно влюблена, у Маринки тяжело болел отец, а Катя… это был секрет между ней и Катей.