Шрифт:
Сергей Ордынцев: экстрадиция
— Ты очень хитрый парень, — сказал Пит Флэнаган, повернул руль налево, и мы покатили в сторону Трокадеро.
Спорить с ним бессмысленно, как забивать лбом гвозди. Да и вообще разговаривать неохота. Жестяной пузырь машины был заполнен щемящей золотой песней саксофона «Птицы» Чарли Паркера, протяжной, сладкой, плотной, как облако из сливочного мороженого.
Через окно я рассматривал скачущее отражение нашей машины в зеркальных витринах — черный юркий
Его тревожный пульсирующий свет был неуместен в этом мягком воскресном утре, еще не увядшем от подступающей жары, от потной людской суеты, не задушенном синеватым угаром автомобильного дыма.
— Я не хитрый, — ответил я Флэнагану, когда мы выскочили на набережную и погнали по правому берегу. — Я задумчивый. По-русски это называется «мудак»…
— Правда? — переспросил на всякий случай Пит, хотя ему было все равно.
— Абсолютно, — заверил я серьезно. — Так и запомни: захочешь русскому сказать приятное, смело говори: вы, мол, месье, мудак… Это русский эвфемизм понятия «доброжелательный задумчивый мудрец».
— Запомню, — пообещал Флэнаган и повторил вслух:
— Мьюдэк…
— Во-во! Так и говори.
Слева над рекой торчала Эйфелева башня, на которой полыхало неживыми белыми сполохами электрическое табло — «До 2000 года осталось 534 дня».
И что? Что теперь делать?
Воздетый в безоблачное голубое небо, фигурно скрученный железный перст торжественно и грозно предупреждал ни о чем — если бы там, в туманном небытии, через 534 дня должно было что-то случиться, от нас бы это тщательно скрыли. Мы живем в замечательное время, когда никого ни о чем заранее не предупреждают. А раньше нешто предупреждали? Разве что пророки о чем-то жалобно просили народы. Да кто же их когда слушал? Интернета тогда на нашу голову не было.
— Пит, ты знаешь, что через 534 дня наступит новый век? — спросил я Флэнагана.
— А ты что, считал их? — усмехнулся Пит.
— Нет, я в управлении разведки подсмотрел секретный доклад — они предполагают, что это достоверная цифра. Ну, может быть, 536… Это ведь никогда до конца не ясно…
— Угу, — кивнул серьезно Флэнаган. — Скорее бы…
— А что случится?
— На пенсию можно будет уйти. Надоела мне наша собачья работа, — равнодушно сказал Пит.
— Да брось ты! Всякая работа — собачья. Не собачий только отдых, — глубокомысленно заметил я. — Но отдыхать все время нельзя.
— Это почему еще? — искренне удивился Пит.
— Отдых превратится в работу. Будешь мне жаловаться: надоел мне этот собачий отдых…
— Дурачок ты, — усмехнулся Пит. — Молодой еще…
Мы уже проехали Дефанс, миновали громаду Большого стадиона, сквозанули на оторут 9 — в сторону аэропорта Шарля де Голля. И от этой утренней воскресной пустоты, от желто-голубого света, окутывающего город золотистой дымкой, от печально-сладкой музыки Чарли Паркера, от никнущей малахитовой
— Что будешь на пенсии делать, Пит?
— Жена присмотрела домик в Провансе. Там и осядем, наверное…
— А домой, в Шотландию, не тянет?
Флэнаган пожал плечами:
— Там уже нет моего дома… Там — скромный риэлэстейт. Старики умерли, ребята выросли, разъехались. Приятелей встречу на улице — не узнаю…
— Тогда покупай в Провансе, — разрешил я. — Буду к тебе наезжать, съездим в Грасс, там дом Бунина…
— Какой-нибудь новый русский?
— Нет, это очень старый русский…
— Богатый? — поинтересовался Пит.
— Умер в нищете.
— Странно, — покачал головой Пит. — Я не видел во Франции бедных русских.
— Оглянись вокруг. Вот я, например…
— Потому что ты — доброжелательный мудрец, задумчивый мьюдэк, — утешил Пит.
— Вот это ты очень правильно заметил, — охотно подтвердил я.
Город уплывал вместе с волшебной мелодией Паркера, которую почти совсем задушил, измял, стер тяжелый басовитый рык турбин взлетающих и садящихся самолетов. Индустриально-трущобная пустыня предместья, нахально рядящаяся под пригород Парижа.
— Я хочу рассказать тебе смешную историю, Пит…
Флэнаган, не отрывая взгляда от дороги, благодушно кивнул, наверное, сказал про себя по-английски: мол, валяй, мели, Емеля…
— Я в школе ненавидел учебу…
— Да, ты мало похож на мальчика-отличника, — сразу согласился Пит.
— На всех уроках я читал… Закладывал под крышку парты книгу — и насквозь с первого урока до последнего звонка. У меня не хватало времени даже хулиганить.
— Много упустил в жизни интересного, — заметил Флэнаган.
— Наверное. Я был заклятый позорный троечник — я никогда не делал домашних заданий и отвечал только то, что краем уха услышал на занятиях, читая под партой книгу. На родительских собраниях классная руководительница Ираида Никифоровна…
— Только у поляков такие же невыносимые имена, как у вас, — сказал Флэнаган.
— Не перебивай! Моя классная руководительница говорила маме: у вас мальчик неплохой, но очень тупой. Тупой он у вас! Тупой…
— Dumb? — переспросил Пит.
— Yes! Dumb, bone head — костяная голова, тупой!
Флэнаган захохотал.
— Вот ты, дубина, смеешься, а мама, бедная, плакала. Спрашивала растерянно учительницу: почему? Почему вы говорите, что он такой тупой? А Ираида Никифоровна ей твердо отвечала: это у вас с мужем надо спрашивать, почему у вас сын такой тупой!
Флэнаган взял со щитка голубенькую пачку «Житан», ловко выщелкнул сигарету, прикурил. Прищурившись, выпустил тонкую, острую струю дыма, покачал головой и сказал решительно:
— Это невеселая история, она мне не нравится…