«Умрем же под Москвой!» Свастика над Кремлем
Шрифт:
Между тем уже на рассвете 29 августа турецкие войска начали переходить границу СССР в районе Батуми, Еревана и Ленинакана. Однако сопротивление турецкие войска встретили только у Батуми – последней базе советского Черноморского флота. В других местах армянское население все бросало и уходило в горы. В горы 29-го ушли и моряки с последних советских кораблей. Выпустив снаряды по врагу, они затопили линкор, пять крейсеров и пятнадцать эсминцев чуть ли не вдоль всего побережья Абхазии, а сами высадились на суше и целыми экипажами образовали партизанские отряды, проводниками и разведчиками в которых стали местные жители. Таким образом, кораблей у большевиков больше не осталось, зато хлопот на суше их противникам только прибавилось…
О трагической судьбе флота немедленно
«Ну надо же, как это бывает иногда на войне… – задумчиво произнес Сталин, но больше к этому ничего не сказал. – Вы можете идти, товарищ Поскребышев!»
Для вцепившихся в раскаленную, окаменевшую землю Абганерова солдат 29-й день августа был, пожалуй, самым тихим. Поутру к ним не наведывались ни «рама», ни «фоккеры» и «юнкерсы». На переднем крае сохранялось противостояние на прежней линии: ни та, ни другая стороны не поднимались ни в атаку, ни в контратаку; можно было подумать, что они заключили перемирие. Между тем в небе стоял неумолчный гул немецких бомбардировщиков. Летели они, как на параде, когда хотят продемонстрировать свою мощь: за «Юнкерсами-87» шли «Юнкерсы-88», а последними медленно ползли самые тяжелые – «Хейнкели-111». Бойцы, конечно, догадывались, куда катились эти волны. Удерживая свои рубежи на дальних подступах к Сталинграду, не позволяя себе отойти от них хотя бы на сотню метров, они не знали, что немцы уже вышли к Волге у северной окраины города, что Сталинград уже корчится в кромешном аду сброшенных на него десятков тысяч фугасных и зажигательных бомб, что в несколько часов город превратился в жуткие руины, потонувшие в дыму, огне и кирпичной пыли, поднявшейся до самых небес и закрывшей их вместе с дневным светилом, как при затянувшемся солнечном затмении. Жара, сушь лишь помогали огню доделывать начатое людьми.
Несколько раз окруженных в районе Абганерово бойцов Красной Армии выручали «катюши», накрывавшие атаковавших гитлеровцев своими убийственными залпами. Даже когда в атаку на позиции советских войск двинулись танки, гвардейцы-минометчики не растерялись, а, выкопав ямы под передними колесами своих машин, опустили их так, чтобы БМ-13 получили возможность стрелять прямой наводкой на минимальном расстоянии. И хотя расход снарядов при такой стрельбе оказался очень большим, а количество уничтоженных танков, напротив, относительно невелико, немцы сразу же после этого здесь отступили и не возобновляли своих атак до тех пор, пока все бойцы из этого района не отступили к Сталинграду.
Немецкие войска вышли к Волге не только севернее, но и южнее города, однако сбросить советских солдат в реку окончательно так и не смогли. Мешал огонь вооруженных реактивными снарядами бронекатеров и дерзкие контратаки моряков-краснофлотцев, из-за жары ходивших в атаки в своих полосатых тельняшках. За это немцы прозвали их «полосатая смерть» и очень боялись. После Севастополя командование вермахта издало приказ: «Моряков и шахтеров в плен не брать, а уничтожать немедленно».
Несмотря на это, потери в передовых частях непрерывно росли. В особенности когда прибывшие на баржах и бронекатерах матросы нанесли по наступавшим сильный удар из района завода СТЗ и от поселка Рынок. Завязался рукопашный бой, в котором немецкие автоматчики были смяты и отошли на ранее занимаемые рубежи. «Ничего подобного мы еще не видели, – доносил в штаб полковник В. Адам. – От генерала фон Виттерсгейма поступило даже предложение отойти от Волги. Он не верит, что нам удастся взять этот гигантский город, который тянется вдоль реки на целых 30 километров».
Однако генерал-полковнику Ф. Гальдеру все это время докладывали только об успехах, и он пунктуальнейшим образом фиксировал их в своем дневнике…
Тем не менее
В ноябре 1942 года, когда немецкая авиация стала бомбить Свердловск, на Урале установились на редкость крепкие морозы. В городе ввели затемнение, люди сидели по домам, не смея высунуть носа на улицу, но грохот зениток был слышан в каждом доме и он предупреждал: смотри – там, в небе, смерть с косой может выбрать сейчас и тебя. Впрочем, грохот зениток чем-то и успокаивал. Ведь стреляли отовсюду – зенитки стояли на улицах, площадях, а в центре – прямо на площади 1905 года. По утрам остывшие стволы занимали горизонтальное положение. В сумеречном свете было видно, что они опушены сплошным инеем, мохнатым, как шуба белого медведя. Налеты были редкими, и разрушений городу они никаких не причинили – немецкие асы не снижались до досягаемой зенитными снарядами высоты – и через две недели, с началом Сталинградской битвы, прекратились; но сам факт, что немцы зашли так далеко, что теперь уже бомбят и Урал, означал смертельную опасность, нависшую над страной в это время.
Особенно тяжело переживали бомбежки тяжелораненые в госпиталях, которые были просто не в состоянии никуда убежать, пусть даже бомбы посыпались бы им на голову.
В офицерской палате для тяжелораненых одного из свердловских госпиталей эти налеты воспринимались особенно болезненно. Как-никак, а более высокий интеллект ее обитателей, отсутствие крестьянского фатализма и какой бы то ни было религиозности заставляли находившихся в ней людей домысливать все и с большей долей фантазии, и более остро реагировать на опасность.
Естественно, что все разговоры после таких налетов вертелись вокруг темы, а кто, как, когда и где уже переживал что-то подобное. Вот и в это утро лежавший у окна танкист с забинтованным правым глазом и загипсованными ногами, ни к кому конкретно не обращаясь, вдруг начал рассказывать:
– А у нас как-то немцы такой же в роте переполох устроили. Мы только-только вошли в лес и успели кое-где траншеи отрыть, как они тут же и налетели. Мы едва успели попрятаться: кто в башню залез, кто под танк, а кто и в траншею. Осколки бомб и комья земли так во все стороны и полетели. Я еще, помнится, подумал, а как там пехотинцы все это терпят на голом-то юру, в окопчиках своих сидя, а сам лежу под танком и думаю, что уж тут меня за фальшбортом ничем не возьмешь. Но после налета выяснилось, что никто у нас не пострадал, так – немного осколками броню поцарапало. Потом под вечер слышим – еще летят. И вдруг видим – в небо, в сторону леса, где располагался штаб нашей дивизии, одна зеленая ракета взлетела, потом другая… Значит, где-то какой-то гад-указчик сидит с ракетницей и на наш командный пункт немцев наводит. А самолеты встали вкруговую и давай над нами летать: то один из круга выйдет, то другой, по очереди. Бомбу сбросит и опять в круг возвращается. И так раз за разом… Мы все стоим на эту смертоносную карусель смотрим, и никто не стреляет, – не было нам такой команды. А гитлеровцы как летали кругом, так и продолжали летать, словно на полигоне каком.
– Ну и как, разбомбили они штаб? – спросил его кто-то с другого конца палаты.
– Вот самое удивительное, что и штаб бригады то-же не пострадал, хотя ракетчик не одну ракету по нему выпустил, а все без толку.
– А наши самолеты где в это время были? – послышался еще один ехидный голос капитана из пехоты. – Небось для них была нелетная погода…
Два летчика: один с сильными ожогами на лице и руках, а другой со сломанными ногами, восприняли это как личную обиду.
– Вам бы только летчиков задевать! – сказал тот, у которого были сломаны ноги.
– Вы думаете, это так легко летать и сбивать… – Да все нелегко, только чего же ты тогда пошел в летчики-то? Летать летаешь, ноги ломаешь, а сбивать не сбиваешь?
Все засмеялись. – Или вот, например, – продолжал пехотный капитан. – Вы оба, я так понял, пилоты-истребители. «Сталинские соколы», так сказать, «ястребки». А только один весь обсмален, а другой со сломанными ногами лежит.