Уна & Сэлинджер
Шрифт:
Немецкий генерал Фрайхерр фон Герсдорф заявил, что это сражение было хуже всех, что он пережил на русском фронте. Это был прорыв линии Зигфрида, бой, которого французы и англичане не смогли дать в сороковом. «Странная война» заключалась в том, что во избежание этой мясорубки они ждали, чтобы их обошли. Поражение сорокового года потребовало четырехлетней работы: мы поручили принести эту жертву молодым американцам, которые пересекли океан, чтобы быть убитыми в черном лесу Германии. Тысяча погибших в день: та же статистика, что и под Верденом. Тридцать три тысячи убитых из ста двадцати тысяч солдат. Хюртгенская битва была стратегической ошибкой американского командования, сегодня это признано историками: все эти жизни можно было бы сохранить, если бы союзники обошли немецкую армию с юга, избежав убийственного леса. Ответственны за эту бессмысленную бойню генералы
Джерри повезло в Нормандии, потом в Шербуре, потом в Париже, потом в Германии. Везение на таком уровне – уже не просто везение. Если он был еще жив, значит кто-то где-то так решил. Поначалу это было просто суеверие, теперь же в нем поселилась вера. Он должен был жить, чтобы рассказать о том, что пережил. Ему было еще невдомек, что никогда он не сможет этого сделать. Он не станет свидетельствовать, он смолчит. Война в творчестве Сэлинджера – колоссальный эллипсис. Но он знал, что здесь, в Хюртгенском лесу, на нем повис этот долг. Вокруг него раненые солдаты, обезумев от боли, повторяли две противоречивые фразы:
– Не убивайте нас, не надо, не убивайте…
– Убейте меня, убейте…
Джерри больше не покинет лес. Позже он выберет для жизни другой лес, Корнишский. Когда в декабре сорок четвертого он встретился с Хемингуэем в Цвайфале, это уже не тот ретивый и амбициозный юнец, что был в Париже в августе. На опушке леса, в кирпичном домике, на стене которого выведены краской три буквы: «P. R. O.» (Public Relation Office), они в молчании пьют шампанское из алюминиевого котелка.
– В «Рице» было лучше, – сказал Джерри.
– Hell yes, – ответил Эрнест.
– Вы здесь писали?
– Статейку, кое-какие диалоги. Больше ничего. Это ведь мой метод, верно? Чем меньше я пишу, тем лучше себя чувствую.
Он сильно кашлял. Хемингуэй еще не знал, что болен пневмонией. Шампанское было замороженное; они согревали его в ладонях, точно грог.
– Действие и реплики как в кино.
– В этом ваш секрет. А хоть разок время от времени пейзаж позволяется?
– Только по-быстрому.
Вдали слышались взрывы, словно где-то бушевала гроза. Они были уже не так самонадеянны, как летом. Всю жизнь потом любая гроза напоминала им о минометных снарядах. Снег за окнами походил на сыплющиеся с неба кукурузные хлопья.
– Ничего, если я попрошу вас пустить мне в руку пулю из вашего кольта? – спросил Джерри.
– Сам себе не поможешь – никто тебе не поможет, – ответил Эрнест и протянул ему свой пистолет, держа его стволом к себе. Анекдот о том, что Хемингуэй якобы выхватил нацистский люгер, чтобы застрелить живого цыпленка, с воплем «Господи Исусе, какой же вы талант!», никакими свидетельствами не подтверждается.
Германия капитулирует пять месяцев спустя. Хемингуэй сведет счеты с жизнью через шестнадцать лет.
– Оставьте его, – сказал Эрнест солдатам, которые направили оружие на Джерри, ловя его на слове. – Это же еврей: он забавник – не вам чета, хоть и смеется куда меньше.
Джерри не умеет целиться, винтовка в его руках ходит ходуном, и он систематически промахивается по мишени с двух метров. В парке Уна стрижет кусты белых роз красным секатором. Джерри роет траншею в грязи под ледяным дождем. Уна, в белой юбочке, проигрывает на корте в саду партию в теннис со счетом шесть-один. Джерри, скрючившись, устраивается на валуне, чтобы подремать хоть часок не в сырости. Уна снова чувствует толчок ножкой в своем округлившемся животике. Джерри с трудом перезаряжает винтовку отмороженными пальцами. Уна заказывает с доставкой на дом клубнику, малину и ванильное мороженое в придачу. Джерри ощупью проверяет, на месте ли ампула с морфином и шприц в кармане гимнастерки. Уна играет в бадминтон на пляже. Джерри слушает, как взрывается бомба за бомбой, бомба за бомбой, и всякий раз думает, что следующая будет его. Уна слышит по калифорнийскому радио, что война скоро закончится. Джерри пишет «Над пропастью во ржи», слушая «Lucky Strike Program» (Фрэнк
27 апреля 1945 года: освобождение концентрационного лагеря Кауферинг, близ Дахау. Поначалу Джерри чудится, будто он видит груду белых бревен. Но у срубленных деревьев не ветви, а ноги, руки и серые лица. Подойдя ближе, он понимает, что это человеческие останки. Четыре с половиной тысячи тел свалены на земле у бараков, в ямах, повсюду вокруг. Вдруг под четырьмя слоями трупов он различает один, который моргает. Другие издают сиплые звуки, чтобы их отыскали под десятками мертвецов. Груда еще шевелится.
Как офицер контрразведки, Джерри одним из первых вошел в «Krankenlager». Кауферинг был вспомогательным лагерем при Дахау, отведенным для больных; на самом же деле – лагерем смерти, поскольку больных здесь не лечили, не кормили и держали в неотапливаемых бараках. Накануне прихода американцев эсэсовцы эвакуировали три тысячи узников, а всех тех, что были слишком слабы и не могли идти, расстреляли из пулемета, забили железными прутьями и топорами. Барак с больными заперли на ключ и подожгли. Первые джи-ай, открыв дверь, увидели сотни обугленных трупов. Подойдя к ограде из колючей проволоки, Джерри видит горстку выживших, кожа да кости, взрослые весят килограммов тридцать, не больше, ноги как спички, глаза вылезают из орбит. Их лица так худы, что скулы выступают, точно рога. Они опускают голову в знак покорности, не смея посмотреть освободителям в глаза. По свидетельствам, заснятым в документальном фильме «Сэлинджер» Шейна Салерно, первые солдаты, вошедшие в лагерь, падали наземь и рыдали. Других рвало, а потом они протягивали свои винтовки выжившим, чтобы те расстреляли немногих взятых в плен охранников (некоторые эсэсовцы переоделись заключенными, но их нетрудно было распознать по здоровому виду). Другие солдаты пятились от страха, когда выжившие хотели их обнять или просто прикоснуться к ним. Живые скелеты пытались аплодировать, но их бесплотные руки, стукаясь одна о другую, не производили ни малейшего звука.
«Запах горелой человеческой плоти никогда не выветрится у меня из ноздрей, сколько бы я ни прожил», – скажет Джерри своей дочери Маргарет. Запах сожженных трупов едкий, сладковатый, тошнотворный, он забивает нос, проникает под кожу, от него не отмыться. Джерри навсегда пропитается зловонием человеческого мяса, поджаренной крови, душком жаркого из детей. Скажем без околичностей: от лагеря смерти на километры разит дерьмом, кровью, гнилью, мочой, блевотиной, горелой человеческой плотью. Жители соседних деревень, утверждавшие, что ничего не знали, вероятно, были жертвами редкого случая массовой потери обоняния.
Кауферинг, 30 апреля 1945 года
Дорогая Уна,
всю жизнь мне будет стыдно за то, что я не вошел в лагерь раньше. Я знаю, что это не моя вина, но никогда не смогу себе простить. Я имел возможность убедиться во время допросов пленных, что между нами и немцами нет никакой разницы. Стечение обстоятельств привело к столь невообразимому зрелищу, и я – одна из причин, пусть даже отдаленных, такого позора. Всякий, кто жил в то время, был пособником, ближним или дальним, вольным или невольным, исторических предпосылок, ввергших человечество в ад. Я пишу это, чтобы искупить свою вину, но напрасно. Заключенные просили есть, мы отдали им все наши пайки, и несколько десятков выживших назавтра умерли. Мы могли бы бомбить железнодорожные пути, сторожевые вышки и печи. Почему мы шли сюда целых три года? Из телеграммы от Красной армии мы только что узнали о самоубийстве Гитлера в бункере в Берлине. Я виновен в преступлении и не хочу оправдываться, мы все должны заплатить за этот изъян рода человеческого, рано или поздно нам придется держать ответ за то, что здесь произошло.
Шутки ради я отрастил такие же усики, как у Гитлера и Чаплина, но вчера сбрил их.
Я счастлив, зная, что вся эта заваруха тебя не коснется.