Унесенная ветром
Шрифт:
Народ и эти слова встретил одобрением. Волновались чеченцы, потерявшие в этот момент свои вековые ориентиры. Кто же не прав, если оба правы? Как жить дальше, если Аллах велит так, а предки — эдак? Только старый Таштемир вздыхал и думал о том, что следующей весной надо будет уходить высоко в горы. Злой дух дошел уже до их аула и перепутал все правды. Когда две правды живут одновременно и одна не может победить другую, значит, пора уходить выше по склону горы, ближе к небу и Аллаху. Уже горцы дышат ложью и обманом, как жители равнин. Вот и Таштемиру пришло время объявлять большой Джихад, идти
— Ты спросил гяура, Таштемир, как он попал в наши горы? — вывел его из задумчивости сосед Ахмед. — Может, он заблудился? Или он — вражеский лазутчик?
Почувствовав хоть какую-то опору в охватившей их растерянности, чеченцы зашумели:
— Лазутчик… Разведчик… Неверный пес… Зарезать, как барана…
— Опять говорите вы, как мальчишки, — покачал головой Таштемир, — хотя вижу среди вас людей пожилых и умудренных. Да продлит Аллах их дни! Наши обычаи не велят три дня задавать гостю пустых вопросов, расспрашивать его, кто он и откуда. Сам же он так слаб, что говорить пока не может. Когда я назвал его урусом, ответил, что он — казак…
— Казак и есть урус, — сказал старик Джафар, приятель Таштемира, почувствовавший, что можно увести спор в сторону от главного вопроса и тем выручить кунака из затруднительной ситуации.
— Нет, Джафар, — возразил Таштемир, — сам он себя урусом не считает.
— В бога верят одного, на языке говорят одном, значит один народ.
— Что же? По-твоему, чеченцы и кистины — одно и то же?
— Что ты говоришь, Таштемир? Мы, конечно, вайнахи, но народы разные.
— Вот и у русы с казаками — вайнахи.
Старики уже поняли друг друга и уводили спор подальше от дела, как птица уводит охотника подальше от гнезда, но все испортил неистовый Джохола.
— Дукха дехийла шу! И ты, Таштемир, и ты, Джафар! Живите долго! — сказал он, приложив руку к сердцу. — Но разве и казаки, и урусы не вместе убивают наш народ? И те и другие — гяуры. Те и другие достойны только смерти, а тела их должны быть брошены собакам и воронам. Послушай меня еще раз, почтенный годами и мудростью Таштемир. Слышал я про твоих сыновей. Мало кто равнялся им по ловкости и храбрости. Свою дочь хотел бы я отдать за любого из твоих джигитов. Не было бы для меня лучшей награды, как породниться с тобой. Только где теперь твои сыновья? Разве не гяурские пули сразили двух молодых горных орлов? О чем же мы так долго говорим? Может, ты думаешь, что Джохола хочет отобрать у тебя священное право мести? Так ты ошибаешься, Таштемир! Рука твоя еще сильна и глаз твой верен. Я помогу отнести неверного на могилы твоих сыновей, а ты сам сможешь успокоить их души, пролив кровь гяура.
Потемнел Таштемир, как гора, покрытая грозовыми тучами. Верные слова сказал Джохола, потому верные, что коснулись они самого сердца отцовского, незарастающей раны в нем. Чеченцы замолчали. В полной тишине повернулся к ним спиной Таштемир и ушел в дом.
Он вошел в помещение, где у стены лежал раненый казак. Фомка не спал и смотрел на казака все понимающими глазами. «Ну что же, — как бы говорил он, — я все понимаю, и ты не виноват. Наоборот, я благодарен тебе за все, что ты для меня сделал. Спасибо тебе, отец! Не поминай меня лихом…»
Старик
— Делай, урус! — улыбнулся и поправился: — Делай, казак!
Он ушел и скоро вернулся со своей старой женой. Старуха присела на пол рядом с постелью раненого.
— Делай, казак! — повторил Таштемир.
Старик и старуха помогли приподняться Фомке. А потом старуха приняла его голову и плечи на руки, как огромного младенца. Фома увидел склоненное над ним лицо старой женщины. Старая морщинистая кожа еще больше обвисла в таком положении, и казак почти ужаснулся. Но глаза были мягкие, теплые, и искупали все старческое уродство собранного в складки лица. Потом Фомка увидел над собой старушечью грудь — просто кусок темной сморщенной кожи.
Если бы не немощь, Фомка отшвырнул старуху и убежал бы прочь, но сил хватило только на то, чтобы посмотреть на старика. Тот внимательно глядел на происходящее, ничуть не смущаясь. Старик приложил ладонь к своим губам и кивнул головой.
«Что с казаком сделали, нехристи! — подумал Фомка. — Коня убили, потом самого подстрелили, а теперь, вместо того чтобы спокойно смерти предать, издеваются. Старухину грудь целовать велят!»
Фомка зажмурился и поцеловал сухую, похожую на пергамент кожу…
Старый Таштемир вышел к толпившимся возле его сакли чеченцам. Те замерли в напряженном ожидании, что скажет теперь старик.
— Нет больше гяура, уруса, казака, — сказал Таштемир. — Есть теперь сын у старого Таштемира и его старухи Фатимы.
В лагере всех девушек обязали закрывать лицо.
Не из-за того, что так велит закон Шариата, а скорее потому, что тут могли быть внедренные агенты ФСБ, которые потом вполне могли по памяти восстановить фотороботы курсанток, будущих девушек — снарядов.
Распорядок жесткий. Молитва пять раз в день. Еда — три раза в день. Подъем, молитва. Утренние теоретические занятия. Молитва. Завтрак. Снова занятия. Потом обед и практические занятия на полигоне. Снова молитва. Еда. Занятия. И так до позднего вечера.
Преподаватели — арабы или турки. А может, и азербайджанцы. Уроки ведут на русском языке. Преимущественно крутят специальные видеофильмы. Но и много показывают на учебных стендах и муляжах. Инструкторы требуют, чтобы девушки делали записи в конспект. Но не все девушки, как выяснилось, умеют писать.
— А вы рисуйте, — сказал на это Ливиец.
У преподавателей, как и у всех курсанток, клички. Или, говоря официальным языком, — позывные. У Айшат позывной Красная Шапочка. Почему Красная Шапочка? Наверное, у них тут есть список позывных, по которому их и назначают вновь прибывшим.
Начальник безопасности лагеря, позывной Смоки, когда их привезли — пять новеньких курсанток, особо не раздумывал, когда сказал:
— Будешь теперь Красная Шапочка, а имя свое старое — забудь, и как выйдешь отсюда, паспорт мы тебе дадим уже совсем на другую фамилию… Если выйдешь…