Унесенные ветром
Шрифт:
— Я… я рада, что ты все рассказал мне, Арчи. Я… я никому не скажу. Это было бы страшным ударом для миссис Уилкс и других леди.
— Ха! Да мисс Уилкс все знает. Я ей рассказал в первую же ночь, как она меня спать в подвале оставила. Неужто вы думаете, я бы позволил такой славной женщине взять меня в свой дом, ничего обо мне не знаючи?
— Святые угодники, храните нас! — в ужасе воскликнула Скарлетт.
Мелани знала, что этот человек — убийца, и притом, что он убил женщину, — и не выкинула его из своего дома! Она доверила ему своего сына,
— Мисс Уилкс — она женщина понимающая. Она рассудила так: видать, со мной все в порядке. Она рассудила: врун всю жизнь вруном и останется, а вор — вором. А вот убить — больше одного раза в жизни человек не убьет. А потом она считает: тот, кто воевал за Конфедерацию, все плохое искупил. Правда, я-то вовсе не думаю, что плохо поступил, когда жену прикончил… Да, мисс Уилкс — она женщина понимающая… Так что вот чего я вам скажу: в тот день, как вы наймете каторжников, я уйду.
Скарлетт промолчала, но про себя подумала:
«Чем скорее ты уйдешь, тем лучше. Убийца!»
Как же это Мелани могла быть такой… такой… Ну, просто нет слов, чтоб описать этот поступок Мелани — взять и приютить старого бандита, не сказав своим друзьям, что он арестант! Значит, она считает, что служба в армии зачеркивает все прошлые грехи! У Мелани это — от баптизма! Она вообще перестает соображать, когда речь заходит о Конфедерации, ветеранах и обо всем, что с ними связано. Скарлетт про себя предала анафеме янки и поставила им в вину еще один грех. Это они повинны в том, что женщина вынуждена для защиты держать при себе убийцу.
Возвращаясь в холодных сумерках домой с Арчи, Скарлетт увидела у салуна «Наша славная девчонка» несколько лошадей под седлом, двуколки и фургоны. На одной из лошадей верхом сидел Эшли, и лицо у него было напряженное, встревоженное; молодые Симмонсы, перегнувшись из двуколки, отчаянно жестикулировали; Хью Элсинг, не обращая внимания на прядь каштановых волос, упавшую ему на глаза, размахивал руками. В гуще этой сумятицы стоял фургон дедушки Мерриуэзера, и, подъехав ближе, Скарлетт увидела, что на облучке рядом с ним сидят Томми Уэлберн и дядя Генри Гамильтон.
«Не след дяде Генри ехать домой на такой колымаге, — раздраженно подумала Скарлетт. — Постыдился бы даже показываться на ней: ведь могут подумать, будто у него нет своей лошади. И дело даже не в том. Просто это позволяет им с дедушкой Мерриуэзером каждый вечер заезжать вместе в салун».
Но когда она подъехала ближе, их волнение, несмотря на ее нечуткость, передалось и ей, и страх когтями впился в сердце.
«Ох! — вздохнула она про себя. — Надеюсь, никого больше не изнасиловали! Если ку-клукс-клан линчует еще хоть одного черномазого, янки сметут нас с лица земли!» И она сказала Арчи:
— Натяни-ка вожжи. Что-то тут неладно.
— Не станете же вы останавливаться у салуна, — сказал Арчи.
— Ты слышал меня! Натяни вожжи. Добрый
Они повернулись к ней, приподняли шляпы, заулыбались, но глаза выдавали волнение.
— Кое-что в порядке, а кое-что нет, — пробасил дядя Генри. — Это как посмотреть. Я, к примеру, считаю, что законодательное собрание не могло поступить иначе.
«Законодательное собрание?» — с облегчением подумала Скарлетт. Ее мало интересовало законодательное собрание: она полагала, что его деятельность едва ли может коснуться ее. Боялась она лишь погромов, которые могли устроить солдаты-янки.
— А что оно натворило, это законодательное собрание?
— Наотрез отказалось ратифицировать поправку, — сказал дедушка Мерриуэзер, и в голосе его звучала гордость. — Теперь янки узнают, почем фунт лиха.
— А мы чертовски за это поплатимся — извините, Скарлетт, — сказал Эшли.
— Что же это за поправка? — с умным видом спросила Скарлетт.
Политика была выше ее понимания, и она редко затрудняла себя размышлениями на этот счет. Как-то тут недавно ратифицировали Тринадцатую поправку, а возможно, Шестнадцатую, но что такое «ратификация», Скарлетт понятия не имела. Мужчины же вечно волнуются из-за таких вещей. По лицу ее можно было догадаться, что она не очень-то во всем этом разбирается, и Эшли усмехнулся.
— Это, видите ли, поправка, дающая право голоса черным, — пояснил он ей. — Она была предложена законодательному собранию, и оно отказалось ее ратифицировать.
— Как глупо! Вы же понимаете, что янки навяжут нам ее силой!
— Именно это я и имел в виду, говоря, что мы чертовски поплатимся, — сказал Эшли.
— А я горжусь нашим законодательным собранием, горжусь их мужеством! — воскликнул дядя Генри. — Никаким янки не навязать нам этой поправки, если мы ее не хотим.
— А вот и навяжут. — Голос Эшли звучал спокойно, но глаза были встревоженные. — И жить нам станет намного труднее.
— Ах, Эшли, конечно же, нет! Труднее, чем сейчас, уже некуда!
— Нет, не скажите, может стать куда хуже. А что, если у нас в законодательном собрании будут одни черные? И черный губернатор? А что, если янки установят еще более жесткий военный режим?
Все это постепенно проникало в сознание Скарлетт, и глаза у нее расширились от страха.
— Я пытаюсь понять, что лучше для Джорджии, что лучше для всех нас. — Лицо у Эшли было мрачное. — Что разумнее — выступить против этой поправки, как сделало законодательное собрание, поднять против нас весь Север и привести сюда всю армию янки, чтобы они заставили нас дать право голоса черным, хотим мы этого или нет, или поглубже запрятать нашу гордость, любезно согласиться и с наименьшими потерями покончить со всем этим раз и навсегда. Конец-то все равно будет один. Мы беспомощны. Мы вынуждены испить эту чашу, которую они решили нам преподнести. И может быть, нам же будет лучше, если мы не будем брыкаться.