Универсальная хрестоматия. 3 класс
Шрифт:
Дагни часто ходила в театр. Это было увлекательное занятие. Но после спектаклей Дагни долго не засыпала и даже плакала иногда у себя в постели.
Напуганная этим, тётушка Магда успокаивала Дагни. Она говорила, что нельзя слепо верить тому, что происходит на сцене. Но дядюшка Нильс… сказал, что, наоборот, в театре надо верить всему. Иначе людям не нужны были бы никакие театры. И Дагни верила.
Но всё же тётушка Магда настояла на том, чтобы пойти для разнообразия в концерт…
Был тёплый июнь. Стояли белые ночи. Концерты проходили в городском парке под открытым небом.
Дагни пошла на концерт вместе с Магдой и Нильсом. Она хотела надеть своё единственное белое платье. Но Нильс сказал, что красивая девушка должна быть одета так, чтобы выделяться из окружающей обстановки. В общем, длинная его речь по этому поводу сводилась к тому, что в белые ночи надо быть обязательно в чёрном и, наоборот, в тёмные сверкать белизной платья.
Переспорить Нильса было невозможно, и Дагни надела чёрное платье из шелковистого мягкого бархата. Платье это Магда принесла из костюмерной.
Когда Дагни надела это платье, Магда согласилась, что Нильс, пожалуй, прав — ничто так не оттеняло строгую бледность лица Дагни и её длинные, с отблеском старого золота косы, как этот таинственный бархат…
Концерт начался после обычного вечернего выстрела из старой пушки в порту. Выстрел означал заход солнца…
Дагни впервые слушала симфоническую музыку. Она произвела на неё странное действие. Все переливы и громы оркестра вызывали у Дагни множество картин, похожих на сны.
Потом она вздрогнула и подняла глаза. Ей почудилось, что худой мужчина во фраке, объявлявший программу концерта, назвал её имя.
— Это ты меня звал, Нильс? — спросила Дагни дядюшку Нильса, взглянула на него и сразу же нахмурилась.
Дядюшка Нильс смотрел на Дагни не то с ужасом, не то с восхищением. И так же смотрела на неё, прижав ко рту платок, тётушка Магда.
— Что случилось? — спросила Дагни.
Магда схватила её за руку и прошептала:
— Слушай!
Тогда Дагни услышала, как человек во фраке сказал:
— Слушатели из последних рядов просят меня повторить. Итак, сейчас будет исполнена знаменитая музыкальная пьеса Эдварда Грига, посвящённая дочери лесника Хагерупа Педерсена Дагни Педерсен по случаю того, что ей исполнилось восемнадцать лет.
Дагни вздохнула так глубоко, что у неё заболела грудь. Она хотела сдержать этим вздохом подступившие к горлу слёзы, но это не помогло. Дагни нагнулась и закрыла лицо ладонями.
Сначала она ничего не слышала. Внутри у неё шумела буря. Потом она наконец услышала, как поёт ранним утром пастуший рожок и в ответ ему сотнями голосов, чуть вздрогнув, откликается струнный оркестр.
Мелодия росла, подымалась, бушевала, как ветер, неслась по вершинам деревьев, срывала листья, качала траву, била в лицо прохладными брызгами. Дагни почувствовала порыв воздуха, исходивший от музыки, и заставила себя успокоиться.
Да! Это был её лес, её родина! Её горы, песни рожков, шум её моря!..
Стеклянные корабли пенили воду. Ветер трубил в их снастях. Этот звук незаметно переходил в перезвон лесных колокольчиков, в свист птиц, кувыркавшихся в воздухе, в ауканье детей, в песню о девушке… Дагни слышала эту песню у себя в горах.
Так, значит, это был он! Тот седой человек, что помог ей донести до дому корзину с еловыми шишками. Это был Эдвард Григ, волшебник и великий музыкант! И она его укоряла, что он не умеет быстро работать.
Так вот тот подарок, что он обещал сделать ей через десять лет!
Дагни плакала, не скрываясь, слезами благодарности. К тому времени музыка заполнила всё пространство между землёй и облаками, повисшими над городом. От мелодических волн на облаках появилась лёгкая рябь. Сквозь неё светили звёзды…
Музыка уже не пела. Она звала. Звала за собой в ту сторону, где солнце горит, как корона в волосах сказочной доброй волшебницы…
В наплыве звуков вдруг возник знакомый голос. «Ты — счастье, — говорил он. — Ты — блеск зари!»
Музыка стихла. Сначала медленно, потом всё разрастаясь, загремели аплодисменты.
Дагни встала и быстро пошла к выходу из парка. Все оглядывались на неё. Может быть, некоторым из слушателей пришла в голову мысль, что эта девушка и была той Дагни Педерсен, которой Григ посвятил свою бессмертную вещь.
«Он умер! — думала Дагни. — Зачем?» Если бы можно было увидеть его! Если бы он появился здесь!
С каким стремительно бьющимся сердцем она побежала бы к нему навстречу, обняла бы его за шею, прижалась мокрой от слёз щекой к его щеке и сказала бы только одно слово: «Спасибо!» — «За что?» — спросил бы он. «Я не знаю… — ответила бы Дагни. — За то, что вы не забыли меня. За вашу щедрость. За то, что вы открыли передо мной то прекрасное, чем должен жить человек…»
Евгений Андреевич Пермяк (1902–1982)
Евгений Пермяк — псевдоним Евгения Андреевича Виссова. Он родился 31 октября 1902 года в Перми. В честь этого города писатель своей настоящей фамилии предпочел псевдоним Пермяк.
Отец Евгения Виссова, мелкий почтовый служащий, скончался от чахотки, когда сыну было три года. Матери было нелегко одной воспитывать сына, поэтому большая часть его детских лет прошла в Воткинске, в обществе бабушки, деда и сестры матери, окруживших мальчика заботой, теплотой и вниманием.
В Воткинске Женя учился в церковно-приходской школе, прогимназии и гимназии, где наряду с образовательными дисциплинами велось и производственное обучение. Виссов освоил пять ремёсел: столярное, слесарное, сапожное, кузнечное и токарное. В Воткинске молодой человек взялся за перо. Его первые рабселькоровские заметки и стихи были подписаны псевдонимом «мастер Непряхин».
В 1930 году Евгений Пермяк окончил педагогический факультет Пермского университета. Вскоре он переехал в Москву, начав писательскую карьеру в качестве драматурга. Его пьесы «Лес шумит» и «Перекат» шли практически во всех театрах страны. В годы Великой Отечественной войны Пермяк вместе с московскими литераторами находился в Свердловске. В это время он очень подружился с Павлом Петровичем Бажовым.
Книги Евгения Пермяка переведены на многие языки, издавались во многих странах. Он награждён двумя орденами, медалями.
Некрасивая Ёлка
В датском говорящем лесу росли датские говорящие деревья. Они разговаривали только по-датски. В жаркие солнечные дни, изнемогая от зноя, деревья перешёптывались друг с другом так тихо, что даже чуткие птицы не могли разобрать, о чём они шепчутся. Зато как только поднимался ветер, в лесу начинался такой шумный разговор, что его без труда мог услышать всякий.
Самой болтливой в лесу была Осина. Её голос, звенящий одиннадцатью тысячами листочков, не умолкал и в полдень. Осина любила позлословить, как, впрочем, и Берёза. А Ёлка наоборот. Ёлка была на редкость молчалива и задумчива. Она в отличие от своих стройных и красивых сестёр росла не очень красивой. Даже, скажем прямо, совсем некрасивой: однобокой и кривой.
Ёлку не любили её лесные собратья, хотя ни одному из них она не сделала ничего дурного. Она не затеняла им солнца, не лишала их влаги, не шелестела, как Дуб или Ясень. Вообще она вела себя очень скромно. Но деревья усвоили отвратительную манеру отношения друг к другу — по внешности. По одёжке. По красоте ветвей и строению кроны. А Ёлка была дурнушкой. Это и послужило поводом для насмешек самовлюблённого Ясеня, молодого красавца Клёна и Берёзы с изысканно тонкими ветвями.
Не любили они Ёлку и потому, что ей оказывал особое внимание
Почему он предпочитал именно её тень, никто не знал, но болтали в лесу разное.
Ясень говорил, что Сказочник, так же как и Ёлка, одинок, некрасив и долговяз, Клён находил, будто Ёлка специально для Сказочника осыпает мягкие иглы, чтобы ему было удобнее сидеть под нею. Берёза городила такое, что лучше не повторять этого. И вообще мы не должны брать на себя роль Ветра, который разносит нелепые лесные слухи. К тому же нам давно пора приступить к главному и начать с того, как в лес однажды пришли лесорубы и срубили старый Дуб и как в лесу раздался громкий плач. Плакали дети, внуки, племянники и друзья старого Дуба.
Им казалось, что уже всё кончено. И особенно после того, как старый Дуб был распилен на кряжи [26] и увезён из леса.
Когда дубовая родня оплакивала свежий пень, появился Сказочник. Ему тоже было жаль, что в лесу не стало зелёного богатыря, трёхсотлетнего Дуба. И его слеза капнула на срез пня.
Но слёзы никогда не помогают горю. Зная об этом, он решил рассказать сказку о том, во что иногда превращаются деревья, когда их увозят из леса.
— Господа, — сказал он по-датски, обращаясь к деревьям, — не угодно ли вам прослушать сказку о вашем завтрашнем дне?
В говорящем лесу стало тихо. Деревья насторожили свои листья и стали слушать.
— Никому из вас, как, впрочем, и мне, — начал Сказочник, — не хочется покидать этот прекрасный лес. Но не все, уходя из него, перестают жить. Не все, оказавшись срубленными, умирают.
Лес зашумел и насупился. Начало сказки деревьям показалось не более чем утешительным враньём. Сказочник подал знак. В лесу стало снова тихо.
— А известно ли вам, господа, что Дуб проживёт еще сотни и сотни лет, когда он станет дубовым резным потолком библиотеки? А он станет именно им. Так ли уж плохо это, господа деревья?
Деревья одобрительно зашелестели. Теперь Сказочник, завладев вниманием слушающих, спокойно уселся на золотой ковёр мягкой еловой осыпи и стал говорить о том, как снова придут в лес лесорубы и спилят созревшие деревья, не давая им сгнить на корню и превратиться в ничто. Спиленные деревья станут домом, мостом, музыкальными инструментами, мебелью или паркетным полом, чтобы жить и служить поколениям.
— Так ли уж это плохо, господа? — сказал он и продолжил сказку о том, как одна мечтательница Сосна превратилась в корабельную мачту и побывала в Индии, Китае, на Курильских островах… Стал рассказывать, как одна Осина стала тридцатью тремя корытами.
— Превращение в корыта хотя и не так заманчиво, — сказал он, — но всё же стать корытом лучше, чем никем, ничем и ни для кого.
— Это верно, — заметила слегка обиженная Осина, — превратиться в корыта куда приятнее, нежели стать дровами. Да, дровами, — повторила она, покосившись на некрасивую Ёлку и окидывая её неприязненным взглядом от корня до вершины.
Заметив этот взгляд, самовлюблённый Ясень спросил Сказочника:
— А почему бы вам не рассказать о еловых дровах?
— Вот именно, — поддержал надменный Клён. — Это бы вселило радужные надежды одной нашей общей знакомой.
Сказочник смутился. Ему не хотелось огорчать некрасивую Ёлку. Он любил её. Он жалел её. Но правда выше любви и жалости.
— Господа, — тихо сказал Сказочник, — разве уж так плохо сгореть для других? Ведь должен же кто-то своим огнём радовать детей и согревать их в зимнюю стужу. Должен же кто-то выпекать хлебы и плавить металл.
— Да, конечно, конечно, господин Сказочник, кто-то должен это делать, — подтвердил Ясень. — Но согласитесь, что всё-таки лучше стать полированным столом или буфетом, нежели золой и пеплом.
— Хотя, — усмехнулась Берёза, — зола тоже на что-то нужна. Ею, кажется, чистят кастрюли и посыпают тротуары. Так ли уж это плохо, господа? — прошелестела она, издевательски повторяя фразу Сказочника.
Деревья дружно захохотали. Сказочник снова умолк, а затем, коснувшись рукой Ели, сказал в раздумье:
— Впрочем, никто не знает, как может повернуться судьба. Одни, собираясь жить в веках, забываются ранее, чем увядают цветы на их могилах. Другие, живя скромно и тихо, ни на что особенное не рассчитывая, не думают о бессмертии, а оно, несмотря на это, приходит само. Не отчаивайтесь, некрасивая Ёлка! Как знать, может быть, всё будет по-другому.
С тех пор прошло много лет. Деревья выросли и возмужали. Под некрасивой Ёлкой жили муравьи. Сказочник давно уже не появлялся в лесу, и, как сообщил Ветер, Ель больше никогда не укроет его прохладной и ласковой тенью своих ветвей. Два лесоруба — Время и Возраст — сделали своё дело.
— М-да! — сказал Ясень. — Хотя он и ярко горел… хотя нам от него было тепло и радостно, все же он сгорел, как сгорают дрова.
— Вот именно, — подтвердил Клён, ставший ещё выше и надменнее. — Если выражаться образно, то он был среди людей не более чем некрасивая Ёлка. То ли дело мы! Мы — ценные деревья. Мы можем превратиться во что угодно: и в спальню королевы, и в трон короля.
Ёлка молча слушала хвастливые, самодовольные рассуждения, и тонкие струйки смолы катились по её шершавой коре. Ёлка не переставала верить, что она встретится со Сказочником и услышит знакомые слова любимых сказок.
Но напрасно. С ним можно было теперь встречаться только во сне. Поэтому Ёлка часто дремала, надеясь увидеть золотой сон. А он не приходил. Зато пришли лесорубы.
Лесорубы спилили созревшие деревья, и каждое из них получило своё назначение. У поваленной Сосны обрубили ветки и верхушку, затем доставили её на корабельную верфь. Она будет мачтой.
Ясень, Клён и Берёза были отправлены на мебельную фабрику. Осину предназначили для корыт.
Дошла очередь и до некрасивой Ёлки. Её распилили на мелкие чурбаки.
«Так и есть, — подумала Ёлка, — я стала дровами. Теперь мне только остаётся сгореть так же ярко, как сгорели вы, дорогой друг, озаряя нас волшебным светом своих сказок».
Готовясь отправиться в топку котла или камина, Ёлка забыла слова Сказочника о том, что «никто не знает, как может повернуться судьба».
Судьба Ёлки повернулась самым неожиданным образом. Ёлка попала на бумажную фабрику и превратилась в ослепительно белые, тонкие, плотные листы бумаги.
Теперь перед нею открылись тысячи возможностей. Она могла стать конвертами и совершать на всех видах транспорта почтовые путешествия. Она могла оказаться газетой или географической картой. Она могла стать нарядной театральной афишей и зазывать людей на представление.
Мало ли куда идёт бумага… Но не будем, однако, строить предположения. Всё оказалось куда лучше, чем может нарисовать самое пылкое воображение.
Ёлку отправили в типографию, и там она стала превращаться в книгу. В какую? Книга книге рознь. А она стала превращаться в прекрасную книгу сказок. Это она почувствовала тотчас, как на ней появились чётко отпечатанные блестящей чёрной краской дорогие её сердцу слова…
Это были сказки, слышанные ею в дни юности в говорящем лесу.
— Неужели мы с вами встретились снова? — сказала Ёлка, ставшая бумагой, и увидела Сказочника.
Он появился на первой странице — отпечатанным великолепными портретными красками.
— Теперь я вижу, — сказала она, — что не все, оказавшись срубленными, умирают. Мы стали жить с вами книгой сказок.
Искусные руки переплётчика стали одевать книгу в нарядную одежду с золотой отделкой и затейливым тиснением.
Как она красива была теперь! На неё можно было любоваться часами, читать и слушать сутками напролёт. Её бережно брали и очень осторожно листали. Сказки смешили и радовали. Сказки учили мудрости, возвышали души, согревали сердца, будили ненависть к злу и утверждали светлое.
Вскоре Ёлка, став книгой, очутилась на серебристой берёзовой полке в самом лучшем ясеневом шкафу библиотеки.
Она сразу узнала этот шкаф. Он оказался таким же самовлюблённым, каким рос в сказочном говорящем лесу. Ясеневый шкаф очень громко хвалился своей новой жилицей на центральной полке:
— Видишь ли ты, Кленовый стол, какое сокровище живёт во мне?
— Да, — ответил Кленовый стол. — Какие мы благородные деревья!
— Как бы позавидовала нам та некрасивая Ёлка, — обрадовалась Берёзовая полка, — как бы позавидовала она, если б могла увидеть, во что мы превратились! С какой отличной книгой живём мы теперь в соседстве! Что ты скажешь на это, старый Дуб? — обратилась Берёзовая полка к резному потолку.
Мудрый резной потолок хитро усмехнулся с высоты своими замысловатыми узорами и, не проронив ни единого слова, застыл в своей изумительной орнаментальной улыбке.
Он, видимо, всё понял.
Теперь у Ёлки были все основания произнести сокрушительную отповедь по адресу Клёна, Ясеня и некоторых других, глумившихся над нею. Но она ничего не сказала, потому что это была добрая, великодушная, настоящая ёлка. А она могла бы сейчас отчитать их не только по-датски, но и по-английски, и по-немецки, и по-русски, и по-французски. Потому что всемирно известная книга датского сказочника разговаривала на всех языках мира. Даже на тех, которые пока ещё не имеют букв и грамматики. Она сумела бы их отчитать и на этих языках…
Но разве счастье в торжестве низменной страсти возмездия? Это жалкая радость слабых. Ради этого не стоило рассказывать сказку о бессмертии прекрасного.
Вот и всё.Мама и мы
Если обо всём своём детстве говорить недели, пожалуй, мало будет. А так, кое-что — пожалуйста. Вот, например, случай был…
Мы задержались в школе, потому что заканчивали выпуск стенной газеты. Когда мы вышли, уже смеркалось. Было тепло. Падал крупный пушистый снег. Видимо, поэтому Тоня и Лида дорогой танцевали танец снежинок. Мой младший брат, ожидавший меня, чтобы идти вместе, подсмеивался над ними:
— Скачут, как первоклассницы!
Снег падал всё гуще и гуще. Танцевать стало нельзя. Снегу навалило до половины валенка.
— Не заблудиться бы! — предупредил нас, на правах самого дальновидного, мой младший братец.
— Да ну тебя, трусишка! — отозвалась Лида. — Через пятнадцать минут будем дома.
Снегопад между тем усиливался. Забеспокоился и я, зная, как жестоки наши степные сибирские метели. Случалось, что люди теряли дорогу, находясь близ своего дома. Я посоветовал прибавить ходу, но этого сделать уже было нельзя по глубокому слою снега, покрывшему дорогу.
Стало ещё темнее. Наступила какая-то белая снежная темнота. А потом началось то, чего я опасался. Снежинки вдруг закружились… Закружились в таком танце, что через несколько минут началась настоящая пурга, вскоре перешедшая в большой буран.
Девочки закутали лица платками. Мы с Федей опустили у шапок уши. Узенькая дорожка, которая вела в наше сельцо, то и дело исчезала под ногами. Я шёл первым, стараясь не потерять под ногами дорожный накат. До дому оставалось менее версты. Я верил, что мы выберемся благополучно.
Напрасно.
Дорога исчезла. Будто её из-под ног украл кто-то очень недобрый из сказки моей бабушки. Может быть, Шальная Метелица… может быть, злой старик Буран Буранович.
— Вот, я же говорил! — упрекнул нас Федя.
Лида ещё бодрилась, а Тоня почти плакала. Она уже побывала в пурге со своим отцом. Она ночевала в снежной степи. Но тогда в санях был запасной тёплый тулуп, и Тоня, укрытая им, благополучно проспала ночь. А теперь?
Теперь мы уже выбивались из сил. Я не знал, что делать дальше. Снег таял на моём лице, и лицо от этого обледеневало. Ветер свистел на все лады. Чудились волки.
И вдруг в вое ветра я услышал спокойный голос матери:
«Кого ты испугался? Пурги? Тебе хочется кричать?! Кто тебя услышит при таком ветре! Может быть, ты надеешься, что вас найдут собаки? Зря. Какая собака пойдёт в степь при такой погоде! У тебя осталось только одно: зарыться в снег».
Я так отчётливо слышал голос моей матери, отлично зная, что маминым голосом я разговариваю сам с собой, в моём воображении. И я сказал:
— Мы сбились с дороги. Мы можем выбиться из сил и замёрзнуть. Давайте зарываться в снег, как это делают кочевники.
Видимо, я объявил об этом так твёрдо, что никто не возразил мне. Только Тоня плачущим голосом спросила:
— А как?
И я ответил:
— Так же, как куропатки.
Сказав так, я первым начал рыть колодец в глубоком февральском снегу. Я его начал рыть сначала школьной сумкой, но сумка оказалась толста; тогда я вынул из сумки географический атлас в прочном картонном переплёте. Дело пошло быстрее. Меня сменил брат, потом Тоня.
Тоня даже развеселилась:
— Тепло как! Попробуй, Лидочка. Разогреешься.
И мы стали поочерёдно рыть колодец в снегу. После того как колодец достиг нашего роста, мы стали прорывать пещерку в его снежном боку. Когда метель заметёт колодец, мы окажемся под снежной крышей вырытой пещерки.
Вырыв пещерку, мы стали размещаться в ней. Ветер вскоре замёл снегом колодец, не задувая в пещерку. Мы оказались под снегом, как в норе. Будто тетерева. Ведь и они, бросаясь с дерева в сугроб и «утонув» в нём, потом проделывают подснежные ходы и чувствуют себя там самым великолепным образом.
Усевшись на школьные сумки, согревая своим дыханием маленькое пространство нашей каморки, мы почувствовали себя довольно уютно. Если бы ко всему этому ещё оказался огарок свечи, мы могли бы видеть друг друга.
У меня был с собой кусок свиного сала, оставшийся от завтрака. И, если бы были спички, я бы сделал фитиль из носового платка, и у нас бы появился светильник. Но спичек не было.
— Ну вот, мы и спаслись, — сказал я.
Тут Тоня неожиданно объявила мне:
— Коля, если ты захочешь, я подарю тебе моего Топсика.
Топсиком назывался ручной суслик.
Суслик мне был не нужен. Я ненавидел сусликов. Но мне было очень приятно Тонино обещание. Я понимал, чем вызван этот щедрый порыв души. Да и все понимали. Не зря же Лида сказала:
— Ты, Николай, теперь у нас сила! Мужчина!
В её голосе я снова услышал голос мамы. Видимо, в каждой женщине, даже если ей всего только двенадцать лет, есть какая-то материнская хитринка, подбадривающая мужчину, если этому мужчине тоже только двенадцать лет.
Я почувствовал себя в самом деле сильным и стал рассказывать бабушкины сказки. Я их стал рассказывать потому, что боялся уснуть. А когда я усну — уснут и остальные. А это было опасно. Можно замёрзнуть. Одну за другой я рассказал, наверное, тридцать, а может быть, и больше сказок. Когда же вышел весь запас бабушкиных сказок, я стал придумывать свои. Но, видимо, придуманные мною сказки были скучными. Послышался лёгкий храпоток.
— Кто это?
— Это Тоня, — ответила Лида. — Она уснула. Мне тоже хочется спать. Можно? Я вздремну только одну минуточку.
— Нет, нет! — запретил я. — Это опасно. Это смертельно опасно.
— Почему же? Смотри, как тепло!
Тут я нашёлся и соврал так удачно, что после этого никто не пожелал даже дремать. Я сказал:
— Волки нападают на спящих. Они только того и ждут, чтобы услышать, как храпит человек.
Сказав так, я привёл уйму случаев, выдумываемых мною с такой быстротой, что даже не верится сейчас, как это я мог…
Теперь рассказывали другие. По очереди.
Время шло медленно, и я не знал, полночь сейчас или, может быть, уже брезжит рассвет. Колодец, вырытый нами, давно замела пурга.
Пастухи-кочевники, оказываясь в таком же положении, выставляли из снега высокий шестик. Они специально брали его в степь на случай бурана, чтобы потом их можно было найти, отрыть.
У нас не было шеста, и нам не на что было надеяться. Только на собак. Но и они бы не учуяли нас сквозь толщу снега.
Моё сало давно было разделено и съедено, как и Лидин ломоть хлеба.
Всем казалось, что уже наступило утро, и хотелось верить, что пурга кончилась. А я боялся прорываться наверх. Это значило забить снегом пещерку, вымокнуть и, может быть, очутиться снова в белой снежной мгле. Но каждый из нас понимал, какое беспокойство мы причинили всем. Нас, может быть, ищут, кличут в степи… И я представил свою маму, которая кричит сквозь ветер:
«Колюнька… Федюнька… Отзовитесь!..»
Подумав об этом, я стал прорываться наверх. Снежная крыша над нами оказалась не столь толста. Мы увидели бледнеющую луну и гаснущие звёзды. Занималась какая-то сонливая, словно невыспавшаяся, бледная заря.
— Утро! — крикнул я и стал проделывать ступени в снегу, чтобы выбраться остальным.
С неба сыпались запоздалые снежинки. Я сразу же увидел наш ветряк [27] . Дым из труб поднимался тонкими, будто туго натянутыми струнами. Люди проснулись. А может быть, они и не спали в эту ночь…
Вскоре мы увидели наших ребят. Они обрадованно бежали к нам и кричали:
— Живые! Все четверо! Живые!
Мы бросились к ним навстречу. Я не стал медлить и слушать, что рассказывали об этой ночи, обо мне Тоня и Лида. Я побежал к нашему домику.
Саней на дворе не было — значит, отец ещё не вернулся. Открыв дверь, далеко оставив за собой Федюньку, я бросился к маме. Бросился и… что было, то было… и заплакал.
— Да о чём ты? — спросила мать, утирая мне слёзы передником.
И я сказал:
— О тебе, мама… Ты, наверное, голову потеряла без нас.
Мать усмехнулась. Освободилась из моих объятий и подошла к кроватке Леночки. Это наша младшая сестра. Подошла и поправила одеяльце. И сказала ей: «Спи». Хотя та и без того спала и одеяльце незачем было поправлять. Потом она подошла к подоспевшему Федюньке и спросила:
— Валенки не промокли?
— Нет, — ответил он. — Под валенками атлас был. Полушубок вот подмок. Есть я хочу…
— Переобувайтесь да живо за стол, — сказала мать, ничего не спросив о минувшей ночи.
«Да любит ли она нас? — впервые подумал я. — Любит ли? Может, эта ревунья Леночка у неё один свет в глазу?»
Когда мы съели по две тарелки горячих щей, мать сказала:
— Я постлала, ложитесь. В школу не пойдёте. Нужно выспаться.
Я не мог уснуть, а спать хотелось. Я пролежал до полудня в тёмной горнице, с закрытыми ставнями.
Нас позвали обедать. Приехал отец. Он уже знал всё от Лиды и Тони. Он хвалил меня. Обещал мне купить маленькое, но настоящее ружьё. Он удивлялся моей находчивости.
А мать?..
Мать сказала:
— Парню тринадцатый год. И смешно было бы, если бы он растерялся в метель да себя с товарищами не спас.
— Анюта!.. — укоризненно заметил отец матери.
А мама перебила отца и сказала:
— Ешь давай! Каша стынет. Хватит разговоры разговаривать! За уроки им браться надо. Ночь пробродяжничали, день потеряли…
После обеда Тоня принесла мне Топсика. Я не взял его.
Лидина мать, Марфа Егоровна, явилась с большим гусаком и, низко поклонившись матери, сказала:
— Спасибо тебе, Анна Сергеевна, что такого сына вырастила! Двух девок спас. У Тоньки-то сёстры есть, а Лидка-то ведь у меня одна…
Когда Марфа Егоровна кончила свои причитания, мама сказала:
— Как тебе не стыдно, Марфа, моего недотёпу Кольку героем выставлять! — И, повернувшись, наотрез отказалась взять гусака.
Вечером мы остались с бабушкой вдвоём. Мать ушла на станцию, к фельдшеру. Сказала, что угорела — болит голова.
С бабушкой мне всегда было легко и просто.
Я спросил её:
— Бабушка, хоть ты скажи мне правду: за что нас так не любит мать? Неужели мы в самом деле такие несто́ящие?
— Дурень ты, больше никто! — ответила бабушка. — Мать всю ночь не спала. Ревела как умалишённая. С собакой по степи вас искала. Колени обморозила… Только ты ей, смотри, об этом ни гугу! Какова она есть, такую и любить надо. Я её люблю…
Вскоре вернулась мать. Она сказала бабушке:
— Фельдшер дал порошки от головы. Говорит, чепуха. Через месяц пройдёт.
Я бросился к матери и обнял её ноги. Сквозь толщу юбок я почувствовал, что её колени забинтованы. Но я даже не подал виду. Я никогда ещё не был так ласков с нею. Я никогда ещё так не любил свою мать. Обливаясь слезами, я целовал её обветренные руки.
А она всего лишь, как бы между прочим, будто телёнка, погладила меня по голове и ушла, чтобы лечь. Видимо, стоять ей было трудно.
В холодной холе растила и закаливала нас наша любящая и заботливая мать. Далеко смотрела она. И худого из этого не получилось. Федюнька теперь дважды Герой. И про себя я кое-что мог бы сказать, да матерью строго-настрого завещано как можно меньше говорить о себе.
Хитрый коврик
Умной Машенька росла, да не всё понимала.
Пошла она как-то в лес и ужалилась о Крапиву.
— Ах ты такая-сякая, колючая. Зачем только ты на свете живёшь? Один вред от тебя!
А Крапива рассмеялась на это и сказала:
— Так и о пчеле можно только по жалу судить. А пчела ведь ещё и мёд даёт.
Тут Маша как крикнет на весь лес:
— Да как ты можешь, бездельница, себя с пчелой-труженицей сравнивать!
— Вот что, — говорит Крапива, — приходи сюда осенью, я тебе ума-разума добавлю.
Не верилось Машеньке, что у Крапивы можно ума набраться, но пришла. А вдруг Крапива что-то дельное скажет? А Крапива пожелтела по осени. Состарилась. Голос у неё стал скрипучий, жёсткий.
— Добудь, Машенька, рукавички, — говорит Крапива, — да выдергай меня и свяжи в пучки.
Надела Машенька рукавички, выдергала Крапиву и связала в пучки.
— А теперь, — говорит Крапива, — вымочи меня в речке и потом подсуши.
Вымочила Маша Крапиву, подсушила и снова спрашивает:
— Ещё что придумаешь?
— Теперь, — говорит Крапива, — ломай мои стебли, мни, выколачивай из них лишнее. А дальше увидишь…
Опять Машенька сделала всё то, что Крапива просила, и получилось длинное, прочное крапивное волокно.
Задумалась Маша, а потом решила: коли есть волокно, из него можно нитки спрясть. Спряла Маша нитки и снова задумалась. Думала, думала и решила из ниток коврик выткать. Выткала она коврик и вышила на нём молодую весёлую крапиву. Повесила коврик на стенку и сказала:
— Спасибо тебе, Крапива, что ты мне ума-разума добавила. Теперь-то уж я знаю, что не всё на свете пустое да негодное, что пустым да негодным кажется.
И стала с тех пор Маша обо всём думать, во всё вникать, везде, в каждой мелочи для людей пользу выискивать.
Андрей Платонович Платонов (1899–1951)
Родился в августе 1899 года в рабочем пригороде Воронежа. Был старшим сыном в семье слесаря железнодорожных мастерских. Учился в церковно-приходской школе, в 1914 году вынужден был оставить учебу и пойти работать. До 1917 года сменил несколько профессий: был подсобным рабочим, литейщиком, слесарем и т. п. По словам Платонова, «жизнь сразу превратила меня из ребёнка во взрослого человека, лишая юности».
В 1918 году Платонов поступил в Воронежский железнодорожный политехникум, реализовав проявившийся в нём с детства интерес к машинам и механизмам. Некоторое время, прервав учёбу, работал помощником машиниста.
С 12 лет Платонов писал стихи. В 1918 году начал работать журналистом в воронежских газетах. С этого времени Платонов становится одним из самых заметных литераторов Воронежа.
В 1926 году переселился в Москву, а с 1927 года целиком отдался литературному труду.
В годы Отечественной войны Платонов работал фронтовым корреспондентом газеты, писал рассказы на военную тему. Умер Платонов в Москве 5 января 1951 года. Многие произведения Платонова были опубликованы только после его смерти.
Ещё мама
— А я, когда вырасту, я в школу ходить не буду! — сказал Артём своей матери, Евдокии Алексеевне. — Правда, мама?
— Правда, правда, — отвечала мать. — Чего тебе ходить!
— Чего мне ходить? Ничего! А то я пойду, а ты заскучаешь по мне. Не надо лучше!
— Не надо, — сказала мать, — не надо!
А когда прошло лето и стало Артёму семь лет, Евдокия Алексеевна взяла сына за руку и повела его в школу. Артём хотел было уйти от матери, да не мог вынуть свою руку из её руки; рука у матери теперь была твёрдая, а прежде была мягкая.
— Ну что ж! — сказал Артём. — Зато я домой скоро приду! Правда, скоро?
— Скоро, скоро, — ответила мать. — Поучишься чуть-чуть и домой пойдёшь.
— Я чуть-чуть, — соглашался Артём. — А ты по мне дома не скучай!
— Не буду, сынок, не буду скучать.
— Нет, ты немножко скучай, — сказал Артём. — Так лучше тебе будет. А игрушки из угла убирать не надо: я приду и сразу буду играть, я бегом домой прибегу.
— А я тебя ждать буду, — сказала мать, — я тебе оладьев испеку.
— Ты будешь ждать меня? — обрадовался Артём. — Тебе ждать — не дождаться! Эх, горе тебе! А ты не плачь по мне, ты не бойся и не умри, смотри, а меня дожидайся!
— Да уж ладно! — засмеялась мать Артёма. — Уж дождусь тебя, милый мой, авось не помру!
— Ты дыши и терпи, тогда не помрёшь, — сказал Артём. — Гляди, как я дышу, так и ты.
Мать вздохнула, остановилась и показала сыну вдаль. Там, в конце улицы, стояла новая большая рубленая школа — её целое лето строили, — а за школой начинался тёмный лиственный лес. До школы отсюда ещё было далеко, до неё протянулся долгий порядок домов — дворов десять или одиннадцать.
— А теперь ступай один, — сказала мать. — Привыкай один ходить. Школу-то видишь?
— А то будто! Вон она.
— Ну иди, иди, Артёмушка, иди один. Учительницу там слушайся, она вместо меня будет!
Артём задумался.
— Нет, она за тебя не будет, — тихо произнёс Артём, — она чужая.
— Привыкнешь, Аполлинария Николаевна тебе как родная будет. Ну иди! — Мать поцеловала Артёма в лоб, и он пошёл один.
Отошедши далеко, он оглянулся на мать. Мать стояла на месте и смотрела на него. Артёму хотелось заплакать по матери и вернуться к ней, но он опять пошёл вперёд, чтобы мать не обиделась на него. А матери тоже хотелось догнать Артёма, взять его за руку и вернуться с ним домой, но она только вздохнула и пошла домой одна.
Вскоре Артём снова обернулся, чтобы поглядеть на мать, однако её уже не было видно.
И пошёл он опять один и заплакал. Тут гусак вытянул шею из-за изгороди, крякнул и защемил клювом штанину у Артёма, а заодно захватил и кожу на его ноге. Артём рванулся и спасся от гусака. «Это страшные дикие птицы, — решил Артём, — они живут вместе с орлами».
На другом дворе были открыты ворота. Артём увидел лохматое животное с приставшими к нему репьями, животное стояло к Артёму хвостом, но всё равно оно было сердитое и видело его.
«Ктой-то это? — подумал Артём. — Волк, что ли?» Артём оглянулся в ту сторону, куда ушла его мать, — и не видать ли её там, а то этот волк побежит туда. Матери не было видно, она уже дома, должно быть, это хорошо, волк её не съест. Вдруг лохматое животное повернуло голову и молча оскалило на Артёма пасть с зубами.
Артём узнал собаку Жучку.
— Жучка, это ты?
— Р-р-р! — ответила собака-волк.
— Тронь только! — сказал Артём. — Ты только тронь! Ты знаешь, что тебе тогда будет? Я в школу иду. Вон она виднеется!
— Ммм, — смирно произнесла Жучка и шевельнула хвостом.
— Эх, далече ещё до школы! — вздохнул Артём и пошёл дальше.
Кто-то враз и больно ударил Артёма по щеке, словно вонзился в неё и тут же вышел вон обратно.
— Это ктой-то ещё? — напугался было Артём. — Ты чего дерёшься, а то я тебе тоже… Мне в школу надо. Я ученик — ты видишь!
Он поглядел вокруг, а никого не было, один ветер шумел павшими листьями.
— Спрятался? — сказал Артём. — Покажись только!
На земле лежал толстый жук. Артём поднял его, потом положил на лопух.
— Это ты на меня из ветра упал. Живи теперь, живи скорее, а то зима настанет.
Сказавши так, Артём побежал в школу, чтобы не опоздать. Сначала он бежал по тропинке возле плетня, да оттуда какой-то зверь дыхнул на него горячим духом и сказал: «Ффурфурчи».
— Не трожь меня: мне некогда! — ответил Артём и выбежал на середину улицы.
На дворе школы сидели ребята. Их Артём не знал, они пришли из другой деревни, должно быть, они учились давно и были все умные, потому что Артём не понимал, что они говорили.
— А ты знаешь жирный шрифт? Ого! — сказал мальчик из другой деревни.
А ещё двое говорили:
— Нам хоботковых насекомых Афанасий Петрович показывал!
— А мы их прошли уже. Мы птиц учили до кишок!
— Вы до кишок только, а мы всех птиц до перелёта проходили.
«А я ничего не знаю, — подумал Артём, — я только маму люблю! Убегу я домой!»
Зазвенел звонок. На крыльцо школы вышла учительница Аполлинария Николаевна и сказала, когда отзвенел звонок:
— Здравствуйте, дети! Идите сюда, идите ко мне.
Все ребята пошли в школу, один Артём остался во дворе.
Аполлинария Николаевна подошла к нему:
— А ты чего? Оробел, что ли?
— Я к маме хочу, — сказал Артём и закрыл лицо рукавом. — Отведи меня скорее ко двору.
— Нет уж, нет! — ответила учительница. — В школе я тебе мама.
Она взяла Артёма под мышки, подняла к себе на руки и понесла.
Артём исподволь поглядел на учительницу: ишь ты, какая она была, — она была лицом белая, добрая, глаза её весело смотрели на него, будто она играть с ним хотела в игру, как маленькая. И пахло от неё так же, как и от матери, тёплым хлебом и сухою травой.
В классе Аполлинария Николаевна хотела посадить Артёма за парту, но он в страхе прижался к ней и не сошёл с рук. Аполлинария Николаевна села за стол и стала учить детей, а Артёма оставила у себя на коленях.
— Эк ты, селезень толстый какой на коленях сидит! — сказал один мальчик.
— Я не толстый! — ответил Артём. — Это меня орёл укусил, я раненый.
Он сошёл с колен учительницы и сел за парту.
— Где? — спросила учительница. — Где твоя рана? Покажи её, покажи!
— А вот тута! — Артём показал ногу, где гусак его защемил.
Учительница оглядела ногу.
— До конца урока доживёшь?
— Доживу, — обещал Артём.
Артём не слушал, что говорила учительница на уроке. Он смотрел в окно на далёкое белое облако; оно плыло по небу туда, где жила его мама в родной их избушке. А жива ли она? Не померла ли от чего-нибудь — вот бабушка Дарья весною враз померла, не чаяли, не гадали. А может быть, изба их без него загорелась, ведь Артём давно из дому ушёл, мало ли что бывает.
Учительница видела тревогу мальчика и спросила у него:
— А ты чего, Федотов Артём, ты чего думаешь сейчас? Почему ты меня не слушаешь?
— Я пожара боюсь, наш дом сгорит.
— Не сгорит. В колхозе народ смотрит, он потушит огонь.
— Без меня потушат? — спросил Артём.
— Без тебя управятся.
После уроков Артём первый побежал домой.
— Подожди, подожди, — сказала Аполлинария Николаевна. — Вернись назад, ты ведь раненый.
А ребята сказали:
— Эк, какой, инвалид, а бегает!
Артём остановился, учительница подошла к нему, взяла его за руку и повела с собою. Она жила в комнатах при школе, только с другого крыльца. В комнатах у Аполлинарии Николаевны пахло цветами, тихо звенела посуда в шкафу и всюду было убрано чисто, хорошо. Аполлинария Николаевна посадила Артёма на стул, обмыла его ногу тёплой водой из таза и перевязала красное пятнышко — щипок гусака — белой марлей.
— А мама твоя будет горевать! — сказала Аполлинария Николаевна. — Вот горевать будет!
— Не будет! — ответил Артём. — Она оладьи печёт.
— Нет, будет. Эх, скажет, зачем Артём нынче в школу ходил? Ничего он там не узнал, а пошёл учиться, — значит, он маму обманул, значит, он меня не любит, скажет она и сама заплачет.
— И правда! — испугался Артём.
— Правда. Давай сейчас учиться.
— Чуть-чуть только, — сказал Артём.
— Ладно уж, чуть-чуть, — согласилась учительница. — Ну, иди сюда, раненый.
Она взяла его к себе на руки и понесла в класс. Артём боялся упасть и прильнул к учительнице. Снова он почувствовал тот же тихий и добрый запах, который он чувствовал возле матери, а незнакомые глаза, близко глядевшие на него, были несердитые, точно давно знакомые. «Не страшно», — подумал Артём.
В классе Аполлинария Николаевна написала на доске одно слово и сказала:
— Так пишется слово «мама», — и велела написать эти буквы в тетрадь.
— А это про мою маму? — спросил Артём.
— Про твою.
Тогда Артём старательно начал рисовать такие же буквы в своей тетради, что и на доске. Он старался, а рука его не слушалась; он ей подговаривал, как надо писать, а рука гуляла сама по себе и писала каракули, непохожие на маму. Осерчавши, Артём писал снова и снова четыре буквы, изображающие «маму», а учительница не сводила с него своих радующихся глаз.
— Ты молодец! — сказала Аполлинария Николаевна.
Она увидела, что теперь Артём сумел написать буквы хорошо и ровно.
— Ещё учи! — поправил Артём.
— Какая это буква: вот такая — ручки в бочки?
— Это Ф, — сказала Аполлинария Николаевна.
— А жирный шрифт что?
— А это такие вот толстые буквы.
— Кормленые? — спросил Артём. — Больше не будешь учить — нечему?
— Как так нечему? Ишь ты какой! — сказала учительница. Пиши ещё!
Она написала на доске: «Родина». Артём стал было переписывать слово в тетрадь, да вдруг замер и прислушался.
На улице кто-то сказал страшным заунывным голосом: «у-у!» А потом ещё раздалось откуда-то, как из-под земли: «н-н-н!»
И Артём увидел в окне чёрную голову быка. Бык глянул на Артёма одним кровавым глазом и пошёл к школе.
— Мама! — закричал Артём.
Учительница схватила мальчика и прижала его к своей груди.
— Не бойся! — сказала она. — Не бойся, маленький мой. Я тебя не дам ему, он тебя не тронет.
— У-у-у! — прогудел бык.
Артём обхватил шею Аполлинарии Николаевны, а она положила ему свою руку на голову.
— Я прогоню быка.
Артём не поверил.
— Да. А ты не мама!
— Мама!.. Сейчас я тебе мама!
— Ты ещё мама? Там мама, а ты ещё, ты тут.
— Я ещё. Я тебе ещё мама!
В классную комнату вошёл старик с кнутом, запылённый землёй; он поклонился и сказал:
— Здравствуйте, хозяева! А что, нету ли кваску испить либо воды? Дорога сухая была…
— А вы кто, вы чьи? — спросила Аполлинария Николаевна.
— Мы дальние, — ответил старик. — Мы скрозь идём вперёд, мы племенных быков по плану гоним. Слышите, как они нутром гудят? Звери лютые!
— Они вот детей могут изувечить, ваши быки! — сказала Аполлинария Николаевна.
— Ещё чего! — обиделся старик. — А я-то где? Детей я уберегу.
Старик пастух напился из бака кипячёной воды — он полбака выпил, вынул из своей сумки красное яблочко, дал его Артёму.
— Ешь, — сказал, — точи зубы. — И ушёл.
— А ещё у меня есть ещё мамы? — спросил Артём. — Далеко-далеко где-нибудь?
— Есть, — ответила учительница. — Их много у тебя.
— А зачем много?
— А затем, чтоб тебя бык не забодал. Вся наша Родина — ещё мама тебе.
Вскоре Артём пошёл домой, а на другое утро он спозаранку собрался в школу.
— Куда ты? Рано ещё, — сказала мать.
— Да, а там учительница Аполлинария Николаевна! — ответил Артём.
— Ну что ж, что учительница? Она добрая.
— Она, должно быть, соскучилась, — сказал Артём. — Мне пора.
Мать наклонилась к сыну и поцеловала его на дорогу.
— Ну, иди, иди помаленьку! Учись там и расти большой.Михаил Михайлович Пришвин (1873–1954)
Михаил Пришвин родился в купеческой семье (отец умер, когда мальчику было семь лет). Окончив сельскую школу, будущий писатель поступил в Елецкую классическую гимназию, однако не окончил её, так как был исключён в 1888 году за дерзость учителю. После этого Пришвин переезжает к дяде в Тюмень и здесь оканчивает шесть классов Тюменского реального училища. В 1983 году Пришвин поступает на химико-агрономическое отделение Рижского политехникума.
В 1896 году Пришвин принимал участие в работе марксистских кружков, за что в 1897 году был арестован и выслан на родину в город Елец. Позже, в 1900 году, писатель уезжает в Германию, где оканчивает агрономическое отделение философского факультета Лейпцигского университета. Вернувшись в Россию, Пришвин до 1905 года работает агрономом сначала в Тульской, а затем в Московской губерниях, составляет сельскохозяйственные книги. После, вплоть до Октябрьской революции, он работает корреспондентом в нескольких газетах.
Во время Первой мировой войны Пришвин идёт на фронт в качестве санитара и военного корреспондента. После Октябрьской революции совмещает краеведческую работу с работой
Первый рассказ Пришвина был напечатан в 1906 году. В следующем году появилась и первая книга писателя, принёсшая ему известность, — «В краю непуганых птиц». Это путевые очерки, составленные из наблюдений за природой, бытом и речью северных народов Карелии. В 1920—1930-е годы Пришвин выпускает книги «Родники Берендея», «Башмаки» и др., в которых объединяются замечательные описания природы со сказкой, мифом. Необычайная зоркость к мельчайшим деталям и чуткое поэтическое восприятие становятся основой многих детских рассказов Пришвина — «Лисичкин хлеб», «Кладовая солнца» и др. Необыкновенны рассказы о животных, в том числе и охотничьи, — они естественны, в них нет надуманной лжи, благодаря мастерству писателя бессловесный мир обретает язык и становится нам ближе и понятнее.
Дятел
Видел дятла: короткий — хвостик у него ведь маленький, летел, насадив себе на клюв большую еловую шишку. Он сел на берёзу, где у него была мастерская для шелушения шишек. Пробежал вверх по стволу с шишкой на клюве до знакомого места. Вдруг видит, что в развилине, где у него защемляются шишки, торчит отработанная и несброшенная шишка и новую шишку некуда девать. И — горе какое! — нечем сбросить старую: клюв-то занят.
Тогда дятел, совсем как человек бы сделал, новую шишку зажал между грудью своей и деревом, освободил клюв и клювом быстро выбросил старую шишку. Потом новую поместил в свою мастерскую и заработал.
Такой он умный, всегда бодрый, оживлённый и деловой.
Моя Родина
Мать моя вставала рано, до солнца. Я однажды встал тоже до солнца… Мать угостила меня чаем с молоком. Молоко это кипятилось в глиняном горшочке и сверху всегда покрывалось румяной пенкой, а под этой пенкой оно было необыкновенно вкусное, и чай от него делался прекрасным.
Это угощение решило мою жизнь в хорошую сторону; я начал вставать до солнца, чтобы напиться с мамой вкусного чаю. Мало-помалу я к этому утреннему вставанию так привык, что уже не мог проспать восход солнца.
Потом и в городе я вставал рано, и теперь пишу всегда рано, когда весь животный и растительный мир пробуждается и тоже начинает по-своему работать.
И часто-часто я думаю: что, если бы мы так для работы своей поднимались с солнцем! Сколько бы тогда у людей прибыло здоровья, радости, жизни и счастья!
После чаю я уходил на охоту…
Моя охота была и тогда и теперь — в находках.
Нужно было найти в природе такое, чего я ещё не видел, и, может быть, и никто ещё в своей жизни с этим не встречался…
Мои молодые друзья! Мы хозяева нашей природы, и она для нас кладовая солнца с великими сокровищами жизни. Мало того, чтобы сокровища эти охранять — их надо открывать и показывать.
Для рыбы нужна чистая вода — будем охранять наши водоёмы. В лесах, степях, горах разные ценные животные — будем охранять наши леса, степи, горы. Рыбе — вода, птице — воздух, зверю — лес, степь, горы. А человеку нужна Родина. И охранять природу — значит охранять Родину.
Жулька и кот
Жулька не может отвыкнуть, чтобы при всём своём уважении к Ваське за ним не погоняться по комнатам. Он залезает на шкаф, а она замирает и часами глядит на него в положении стойки. Наконец она устаёт, глаза мутнеют и устремляются куда-нибудь на муху.
Вот тогда только Васька начинает оживать. Он много терпеливее и настойчивее собаки. Как только Жулька уставится на муху, кот спускается пониже и, вытянув лапку, грациознейшим в мире и самым кокетливым образом даёт своими бархатными пальчиками с острейшими коготками Жульке по морде.
После того он даже и не пытается бежать, а, обратив на себя внимание Жульки, делает перед носом у неё знаменитую фигуру: спина кренделем, глаза становятся мутно-злыми, уши заглажены, усы трясутся, изо рта шип.
Если же Жулька, не пугаясь страшным видом кота, всё-таки сунется, то он даёт ей лапой по-настоящему, сам же вдруг прыгнет через неё в коридор и пустится, а она за ним и настигает его наверху уже книжного шкафа, и тут начинается повторение той же игры.
Выскочка
Наша охотничья собака, лайка, приехала к нам с берегов Бии, и в честь этой сибирской реки так и назвали мы её Бией. Но скоро эта Бия почему-то у нас превратилась в Бьюшку, Бьюшку все стали звать Вьюшкой.
Мы с ней мало охотились, но она прекрасно служила у нас сторожем. Уйдёшь на охоту, и будь уверен: Вьюшка не пустит врага.
Весёлая собачка эта Вьюшка, всем нравится: ушки, как рожки, хвостик колечком, зубки беленькие, как чеснок. Достались ей от обеда две косточки. Получая подарок, Вьюшка развернула колечко своего хвоста и опустила его вниз поленом. Это у неё означало тревогу и начало бдительности, необходимой для защиты, — известно, что в природе на кости есть много охотников. С опущенным хвостом Вьюшка вышла на траву-мураву и занялась одной косточкой, другую же положила рядом с собой.
Тогда, откуда ни возьмись, сороки: скок, скок! — и к самому носу собаки. Когда же Вьюшка повернула голову к одной — другая сорока с другой стороны хвать! — и унесла косточку.
Дело было поздней осенью, и сороки вывода этого лета были совсем взрослые. Держались они тут всем выводком, в семь штук, и от своих родителей постигли все тайны воровства. Очень быстро они оклевали украденную косточку и, недолго думая, собрались отнять у собаки вторую.
Говорят, что в семье не без урода. То же оказалось и в сорочьей семье. Из семи сорок одна вышла не то чтобы совсем глупенькая, а как-то с заскоком и с пыльцой в голове. Вот сейчас то же было: все шесть сорок повели правильное наступление, большим полукругом, поглядывая друг на друга, и только одна Выскочка поскакала ду́ром.
— Тра-та-та-та-та! — застрекотали все сороки.
Это у них значило:
— Скачи назад, скачи как надо, как всему сорочьему обществу надо!
— Тра-ля-ля-ля-ля! — ответила Выскочка.
Это у неё значило:
— Скачите как надо, а я — как мне самой хочется.
Так за свой страх и риск Выскочка подскакала к самой Вьюшке в том расчёте, что Вьюшка, глупая, бросится на неё, выбросит кость, она же изловчится и кость унесёт.
Вьюшка, однако, замысел Выскочки хорошо поняла и не только не бросилась на неё, но, заметив Выскочку косым глазом, освободила кость и поглядела в противоположную сторону, где правильным полукругом, как бы нехотя — скок! и подумают — наступали шесть умных сорок.
Вот это мгновение, когда Вьюшка отвернула голову, Выскочка улучила для своего нападения. Она схватила кость и даже успела повернуться в другую сторону, успела ударить по земле крыльями, поднять пыль из-под травы-муравы.
И только бы ещё одно мгновение, чтобы подняться на воздух, только бы одно мгновеньишко! Вот только-только бы подняться сороке, как Вьюшка схватила её за хвост, и кость выпала…
Выскочка вырвалась, но весь радужный длинный сорочий хвост остался у Вьюшки в зубах и торчал из пасти её длинным острым кинжалом.
Видел ли кто-нибудь сороку без хвоста? Трудно даже вообразить, во что превращается эта блестящая пёстрая и проворная воровка яиц, если ей оборвать хвост. Бывает, деревенские озорные мальчишки поймают слепня, воткнут ему в зад длинную соломинку и пустят эту крупную сильную муху лететь с таким длинным хвостом, — гадость ужасная! Ну, так вот, это муха с хвостом, а тут — сорока без хвоста; кто удивился мухе с хвостом, ещё больше удивится сороке без хвоста. Ничего сорочьего не остаётся тогда в этой птице, и ни за что в ней не узнаешь не только сороку, а и какую-нибудь птицу: это просто шарик пёстрый с головкой.
Бесхвостая Выскочка села на ближайшее дерево, все другие шесть сорок прилетели к ней. И было видно по всему сорочьему стрекотанию, по всей суете, что нет в сорочьем быту большего сраму, как лишиться сороке хвоста.
Лидия Алексеевна Чарская (1875–1937)
Лидия Алексеевна родилась в дворянской семье. Её отец был военным инженером. Семья жила в достатке, родители любили свою дочь, и всё вокруг было радостным и безмятежным. Девочка росла очень впечатлительным и мечтательным ребёнком. Но вскоре умерла мама. Отец женился во второй раз. Отношения с мачехой не сложились, Лида несколько раз убегала из дома. Тогда было решено отвезти дочь в Петербург в Павловский женский институт. Институт показался девочке тюрьмой, в которой ей предстояло теперь жить.
С годами Лидия научилась владеть собой, стала более спокойной и выдержанной. После окончания пансиона в семью не вернулась. Она поступила на Драматические курсы при Императорском театральном училище, после окончания которого определилась в Александринский Императорский театр. Именно там, на сцене, родился псевдоним «Чарская». Но роли ей доставались второстепенные, эпизодические, жалованье тоже было невелико.
Одновременно с выступлениями в театре Чарская пробует себя в литературе. Первая же повесть принесла ей громкую славу. За 20 лет литературной деятельности Чарская написала около 80 произведений, которые пользовались неизменным успехом! Они переводились на немецкий, английский, французский, чешский языки. Чарская была известна в каждой семье, где росли дети.
После Октябрьской революции писательницу перестали печатать, не простив её дворянского происхождения. Её произведения были изъяты из библиотек и уничтожены.
Во время Гражданской войны, сражаясь в Красной Армии, погибает её сын Юрий. Писательница осталась совсем одна. Она умерла тихо и незаметно.
Живая перчатка
Жил на свете рыцарь, свирепый и жестокий. До того свирепый, что все боялись его, — все, и свои и чужие. Когда он появлялся на коне среди улицы или на городской площади, народ разбегался в разные стороны, улицы и площади пустели. И было чего бояться рыцаря народу! Стоило кому-либо в недобрый час попасться ему на дороге, перейти ему нечаянно путь, и в одно мгновение ока свирепый рыцарь затаптывал насмерть несчастного копытами своего коня или пронзал его насквозь тяжёлым острым мечом.
Высокий, худой, с очами, выбрасывающими пламя, с угрюмо сдвинутыми бровями и лицом, искривлённым от гнева, — он наводил ужас на всех. В минуты гнева он не знал пощады, становился страшным и выдумывал самые лютые кары для тех, кто являлся причиной его гнева, и для тех, кто случайно попадался ему в это время на глаза. Но жаловаться королю на свирепого рыцаря было бесполезно: король дорожил своим свирепым рыцарем за то, что тот был искусным полководцем, не раз во главе королевских войск одерживал победы над врагами и покорил много земель. Потому-то король высоко ценил свирепого рыцаря и спускал ему то, чего бы не спустил никому другому. А другие рыцари и воины, хотя и не любили свирепого рыцаря, но ценили в нём храбрость, ум и преданность королю и стране…
Бой близился к концу.
Свирепый рыцарь, закованный в золотую броню, скакал верхом между рядами войск, воодушевляя своих усталых и измученных воинов.
В этот раз бой был тяжёлый и трудный. Третьи сутки дрались воины под начальством свирепого рыцаря, но победа не давалась им. У врагов, напавших на королевские земли, было больше войска. Ещё минута-две, и враг несомненно одолел бы и ворвался прямо в королевский замок.
Напрасно свирепый рыцарь появлялся то тут, то там на поле брани и то угрозами, то мольбами старался заставить своих воинов собрать последние силы, чтобы прогнать врагов.
Вдруг конь рыцаря шарахнулся в сторону, заметив на земле железную перчатку, такую, какую носили в то время почти все рыцари. Свирепый рыцарь дал шпоры коню, желая заставить его перепрыгнуть через перчатку, но лошадь — ни с места. Тогда рыцарь велел юноше-оруженосцу поднять перчатку и подать её себе. Но едва только рыцарь дотронулся до неё, — перчатка, точно живая, выскочила из его руки и опять упала на землю.
Рыцарь велел опять её подать себе — и опять повторилось то же самое. Мало того: упав на землю, железная перчатка зашевелилась, как живая рука; пальцы её судорожно задвигались и снова разжались. Рыцарь приказал снова поднять её с земли и, в этот раз крепко зажав её в руке, помчался в передние ряды своих войск, потрясая в воздухе перчаткой. И каждый раз, когда он поднимал высоко перчатку, пальцы перчатки то сжимались, то снова разжимались, и в ту же минуту, точно по сигналу, войска кидались на врага с новой силой. И где ни появлялся рыцарь со своей перчаткой, — усталые и измученные его воины оживали и с удвоенной силой бросались на врага. Прошло всего несколько минут, и враги бежали, а вестники свирепого рыцаря стали трубить победу…
Гордый и торжествующий, объезжал теперь рыцарь ряды своих усталых, измученных бойцов, спрашивая, кому принадлежит странная перчатка, — но никто не видал до тех пор такой перчатки, никто не знал, откуда она взялась…
Во что бы то ни стало свирепый рыцарь решил узнать, кому принадлежит странная перчатка, и стал объезжать все города, все сёла и деревни и, потрясая в воздухе находкой, спрашивал, чья это перчатка. Нигде не отыскивался хозяин живой перчатки.
В одном городе попался свирепому рыцарю навстречу маленький мальчик и сказал:
— Я слышал от деда, что в лесу живёт старая Мааб… Она знает все тайны мира и, наверное, сумеет открыть тебе значение живой перчатки, рыцарь.
— Едем к ней! — был суровый приказ, и, пришпорив коня, свирепый рыцарь помчался к лесу… Покорная свита помчалась за ним.
Старуха Мааб жила в самой чаще тёмного леса. Она едва двигалась от дряхлости. Когда она увидела перчатку, то глаза у неё загорелись, словно яркие факелы в ночной темноте, и она вся побагровела от восторга.
— Огромное счастье досталось тебе в руки, благородный рыцарь, — глухим голосом произнесла она. — Далеко не всем людям попадается подобное сокровище! Эта живая перчатка — перчатка победы… Судьба нарочно бросила её на твоём пути… Стоит тебе только надеть её на руку, и победа останется всегда за тобой!
Свирепый рыцарь просиял от счастья, надел на руку перчатку, щедро наградил золотом Мааб и умчался из дремучего леса в королевскую столицу.
Прошла неделя.
Не слышно ничего про обычные жестокие проделки рыцаря, не слышно, чтобы он в припадке гнева кого-либо подверг казни, не слышно, чтобы он обидел кого-либо.
Ещё так недавно лилась кровь вокруг свирепого рыцаря рекой, слышались стоны, раздавался плач.
А теперь?
Правда, неделю тому назад попробовал было рыцарь ударить мечом кого-то из прохожих. Но неожиданно рука его, судорожно сжатая живыми пальцами перчатки, опустилась, и тяжёлый меч со звоном упал на землю.
Хотел рыцарь сбросить с руки докучную перчатку, да вспомнил вовремя, что даёт она ему победу, и удержался.
Другой раз хотел рыцарь направить своего коня на окружавшую его толпу людей, и снова до боли сжали его руку живые пальцы перчатки, и он не мог двинуть ими для управления конём.
С этой самой минуты понял рыцарь, что идти наперекор живой перчатке бесполезно, что она, эта перчатка, удерживает его от самых жестоких поступков.
И перестал он извлекать меч из ножен для гибели неповинных людей.
И люди не боялись теперь выходить из домов на улицы в то время, когда проезжал по ним свирепый рыцарь…
Они без страха появлялись на его пути и славили рыцаря за его победы над врагами.
Снова разгорелась война…
Уже давно дальний сосед короля, властелин богатой страны, прельщал взоры рыцаря.
И он говорил своему королю:
— Гляди! Твой дальний сосед богаче тебя, и хотя ты поклялся ему в вечной дружбе и мире, но если ты победишь его и присвоишь себе его владения, то станешь самым могучим и богатым в мире королём.
Король послушался слов своего любимца.
«Прав рыцарь, — думал король, — завоюю страну моего соседа и разбогатею от его богатства!»
И приказал трубить новый поход.
Сошлись два войска на поле брани…
Дружины рыцаря встретились с дружинами короля. Рыцарь был вполне спокоен и заранее уверен в исходе боя.
Он знал: перчатка победы была на его руке…
Солнце всходило и заходило снова… Месяц сиял и мерк и снова сиял. Птицы пели, стихали и снова пели… А люди всё бились и бились без конца.
Долгая то была битва…
Долгая и упорная как никогда.
Свирепый рыцарь стоял в стороне, распоряжаясь боем, заранее уверенный в победе своих дружин.
Вдруг невиданное зрелище поразило его взоры: враги побеждали, а его воины ударились в бегство…
Взбешённый, он сам кинулся в бой… И… принуждён был отступить… Враги окружили его со всех сторон…
Не помня себя, он дал шпоры коню и погнал его с поля битвы.
Прискакал в столицу, весь обрызганный кровью, рыцарь и упал к ногам короля.
— Не вини меня, король! — вскричал он. — Не я, а старуха Мааб виновница гибели твоего войска… Она обманула меня, заставив надеть на руку перчатку гибели и поражения. Вели казнить её, король, казнить жестокой, страшной смертью, какую только можно придумать!
С первыми лучами солнца весь город высыпал на площадь… В этот ранний утренний час решена была казнь старухи Мааб, привезённой ещё накануне из леса. Решено было сжечь Мааб на костре, чтобы впредь не морочила людей, не выдавала перчатку гибели за перчатку победы.
Привезли на площадь Мааб, сняли с колесницы, ввели на возвышение, где лежали сложенные для костра дрова…
Поставили на них Мааб и привязали верёвками к столбу.
Перед самым столбом стоял свирепый рыцарь и кричал со злым смехом в самое лицо Мааб:
— Ты обманула меня, Мааб! За это умрёшь лютой смертью! И знак к казни я дам той самой перчаткой, которая мне, по твоим словам, должна была доставить победу…
С этими словами он поднял руку, чтобы дать знак палачам зажигать костёр, и вскрикнул в испуге. Рука не двигалась… Точно налитая свинцом, она безжизненно повисла вдоль тела. Тогда он открыл рот, желая отдать приказание начинать казнь, но в этот же миг живая перчатка поднялась вместе с рукой и, тесно прижавшись к его рту, чуть не задушила его.
Обезумев от ужаса, рыцарь вскричал:
— Спаси меня, Мааб! Спаси!
Мааб медленно сошла с костра, без всякого усилия перервав верёвки, и, приблизившись к рыцарю, произнесла:
— Я не солгала тебе… Живая перчатка воистину перчатка победы. В каждом правом деле она даст тебе победу всюду и везде. И в последней неудачной битве дала бы она тебе победу, если бы ты не шёл на соседнего короля с корыстолюбивыми целями овладеть его богатством, а защищал своего короля, свою родину, свою честь. И тогда бы ты не потерпел поражения, сознавая себя правым и в честном деле. Знай же, что живая перчатка будет служить тебе только во всех добрых и честных делах! Ведь удерживала она тебя в те минуты, когда ты хотел пролить кровь невинных людей! Дала тебе победу над самим собой! Дала победу и тогда, когда на твою страну напали злые враги!.. Так будет с нею и впредь!..
И, сказав это, исчезла как тень, растаяв в воздухе, Мааб…
Предсказание Мааб сбылось.
Живая перчатка помогала рыцарю во всех его правых делах, давая ему победу, и удерживала его всякий раз, когда он начинал какую-нибудь скверную, несправедливую затею…
И весь народ прославил его имя, и вместо свирепого рыцаря люди прозвали его рыцарем правым и благородным.Евгений Львович Шварц (1896–1958)
Родился в октябре 1896 года в Казани в семье врача. Детство Шварца прошло в г. Майкопе. Шварц не окончил юридический факультет Московского университета, поскольку начал играть в театрах-студиях — сначала в Ростове-на-Дону, а с 1921 года в Петрограде, в «Театральной мастерской». Театральные критики предрекали Шварцу блестящее актёрское будущее. Несмотря на это, он оставил сцену и пришёл литературным секретарём к К.И. Чуковскому.
В 1924 году Шварц работал в детской редакции Госиздата под руководством С. Маршака. Одной из главных его обязанностей была помощь начинающим писателям — у Шварца был необыкновенный талант понимать и развивать молодые таланты. В это время Шварц пишет первые пьесы для Ленинградского ТЮЗа.
Шварц написал около 25 пьес, не все они изданы. По его сценариям поставлены прекрасные фильмы — и смешные, и трогательные.
Сказка о потерянном времени
Жил-был мальчик по имени Петя Зубов. Учился он в третьем классе четырнадцатой школы и всё время отставал, и по русскому письменному, и по арифметике, и даже по пению.
— Успею! — говорил он в конце первой четверти. — Во второй вас всех догоню.
А приходила вторая — он надеялся на третью. Так он опаздывал да отставал, отставал да опаздывал и не тужил. Всё «успею» да «успею».
И вот однажды пришёл Петя Зубов в школу, как всегда с опозданием. Вбежал в раздевалку. Шлёпнул портфелем по загородке и крикнул:
— Тётя Наташа! Возьмите моё пальтишко!
А тётя Наташа спрашивает откуда-то из-за вешалок:
— Кто меня зовёт?
— Это я. Петя Зубов, — отвечает мальчик.
— А почему у тебя сегодня голос такой хриплый? — спрашивает тётя Наташа.
— А я и сам удивляюсь, — отвечает Петя. — Вдруг охрип ни с того ни с сего.
Вышла тётя Наташа из-за вешалок, взглянула на Петю, да как вскрикнет:
— Ой!
Петя Зубов тоже испугался и спрашивает:
— Тётя Наташа, что с вами?
— Как что? — отвечает тётя Наташа. — Вы говорили, что вы Петя Зубов, а на самом деле вы, должно быть, его дедушка.
— Какой же я дедушка? — спрашивает мальчик. — Я — Петя, ученик третьего класса.
— Да вы посмотрите в зеркало! — говорит тётя Наташа.
Взглянул мальчик в зеркало и чуть не упал. Увидел Петя Зубов, что превратился он в высокого, худого, бледного старика. Выросла у него седая окладистая борода, усы. Морщины покрыли сеткою лицо.
Смотрел на себя Петя, смотрел, и затряслась его седая борода.
Крикнул он басом:
— Мама! — и выбежал прочь из школы.
Бежит он и думает: «Ну уж если и мама меня не узнает, тогда всё пропало».
Прибежал Петя домой и позвонил три раза.
Мама открыла ему дверь.
Смотрит она на Петю и молчит. И Петя молчит тоже. Стоит, выставив свою седую бороду, и чуть не плачет.
— Вам кого, дедушка? — спросила мама наконец.
— Ты меня не узнаёшь? — прошептал Петя.
— Простите — нет, — ответила мама.
Отвернулся бедный Петя и пошёл куда глаза глядят.
Идёт он и думает:
— Какой я одинокий, несчастный старик. Ни мамы, ни детей, ни внуков, ни друзей… И главное, ничему не успел научиться. Настоящие старики — те или доктора, или мастера, или академики, или учителя. А кому я нужен, когда я всего только ученик третьего класса? Мне даже и пенсии не дадут — ведь я всего только три года работал. Да и как работал — на двойки да на тройки.
Что же со мною будет? Бедный я старик! Несчастный я мальчик! Чем же всё это кончится?
Так Петя думал и шагал, шагал и думал, и сам не заметил, как вышел за город и попал в лес. И шёл он по лесу, пока не стемнело.
«Хорошо бы отдохнуть», — подумал Петя и вдруг увидел, что в стороне, за ёлками, белеет какой-то домик. Вошёл Петя в домик — хозяев нет. Стоит посреди комнаты стол. Над ним висит керосиновая лампа. Вокруг стола — четыре табуретки. Ходики тикают на стене. А в углу горою навалено сено.
Лёг Петя в сено, зарылся в него поглубже, согрелся, поплакал тихонько, утёр слёзы бородой и уснул.
Просыпается Петя — в комнате светло, керосиновая лампа горит под стеклом. А вокруг стола сидят ребята — два мальчика и две девочки. Большие окованные медью счёты лежат перед ними. Ребята считают и бормочут.
— Два года, да ещё пять, да ещё семь, да ещё три… Это вам, Сергей Владимирович, а это ваши, Ольга Капитоновна, а это вам, Марфа Васильевна, а это ваши, Пантелей Захарович.
Что это за ребята? Почему они такие хмурые? Почему кряхтят они, и охают, и вздыхают, как настоящие старики? Почему называют друг друга по имени-отчеству? Зачем собрались они ночью здесь, в одинокой лесной избушке?
Замер Петя Зубов, не дышит, ловит каждое слово. И страшно ему стало от того, что услышал он.
Не мальчики и девочки, а злые волшебники и злые волшебницы сидели за столом! Вот ведь как, оказывается, устроено на свете: человек, который понапрасну теряет время, сам не замечает, как стареет. И злые волшебники разведали об этом и давай ловить ребят, теряющих время понапрасну. И вот поймали волшебники Петю Зубова, и ещё одного мальчика, и ещё двух девочек и превратили их в стариков. Состарились бедные дети, и сами того не заметили — ведь человек, напрасно теряющий время, не замечает, как стареет. А время, потерянное ребятами, забрали волшебники себе. И стали волшебники малыми ребятами, а ребята — старыми стариками.
Как быть?
Что делать?
Да неужели же не вернуть ребятам потерянной молодости?
Подсчитали волшебники время, хотели уже спрятать счёты в стол, но Сергей Владимирович, главный из них, — не позволил. Взял он счёты и подошёл к ходикам. Покрутил стрелки, подёргал гири, послушал, как тикает маятник, и опять защёлкал на счётах. Считал, считал он, шептал, шептал, пока не показали ходики полночь. Тогда смешал Сергей Владимирович костяшки и ещё раз проверил, сколько получилось у него.
Потом подозвал он волшебников к себе и заговорил негромко:
— Господа волшебники! Знайте — ребята, которых мы превратили сегодня в стариков, ещё могут помолодеть.
— Как? — воскликнули волшебники.
— Сейчас скажу, — ответил Сергей Владимирович.
Он вышел на цыпочках из домика, обошёл его кругом, вернулся, запер дверь на задвижку и поворошил сено палкой.
Петя Зубов замер, как мышка.
Но керосиновая лампа светила тускло, и злой волшебник не увидел Пети.
Подозвал он остальных волшебников к себе поближе и заговорил негромко:
— К сожалению, так устроено на свете: от любого несчастья может спастись человек. Если ребята, которых мы превратили в стариков, разыщут завтра друг друга, придут ровно в двенадцать часов ночи сюда к нам и повернут стрелку ходиков на семьдесят семь кругов обратно, то дети снова станут детьми, а мы погибнем.
Помолчали волшебники. Потом Ольга Капитоновна сказала:
— Откуда им всё это узнать?
А Пантелей Захарович проворчал:
— Не придут они сюда к двенадцати часам ночи. Хоть на минуту, да опоздают.
А Марфа Васильевна пробормотала:
— Да куда им! Да где им! Эти лентяи до семидесяти семи и сосчитать не сумеют, сразу собьются.
— Так-то оно так, — ответил Сергей Владимирович. — А всё-таки пока что держите ухо востро. Если доберутся ребята до ходиков, тронут стрелки — нам тогда и с места не сдвинуться. Ну, а пока нечего время терять, — идём на работу.
И волшебники, спрятав счёты в стол, побежали, как дети, но при этом кряхтели, охали и вздыхали, как настоящие старики.
Дождался Петя Зубов, пока затихли в лесу шаги. Выбрался из домика. И, не теряя напрасно времени, прячась за деревьями и кустами, побежал, помчался в город искать стариков-школьников.
Город ещё не проснулся. Темно было в окнах, пусто на улицах, только милиционеры стояли на постах. Но вот забрезжил рассвет. Зазвенели первые трамваи. И увидел наконец Петя Зубов — идёт не спеша по улице старушка с большой корзинкой.
Подбежал к ней Петя Зубов и спрашивает:
— Скажите, пожалуйста, бабушка, — вы не школьница?
— Что, что? — спросила старушка сурово.
— Вы не третьеклассница? — прошептал Петя робко.
А старушка как застучит на Петю ногами да как замахнётся на Петю корзинкой. Еле Петя ноги унёс. Отдышался он немного — дальше пошёл. А город уже совсем проснулся. Летят трамваи, спешат на работу люди. Грохочут грузовики — скорее, скорее надо сдать грузы в магазины, на заводы, на железную дорогу. Дворники счищают снег, посыпают панель песком, чтобы пешеходы не скользили, не падали, не теряли времени даром. Сколько раз видел всё это Петя Зубов и только теперь понял, почему так боятся люди не успеть, опоздать, отстать.
Оглядывается Петя, ищет стариков, но ни одного подходящего не находит.
Бегут по улицам старики, но сразу видно — настоящие, не третьеклассники.
Вот старик с портфелем. Наверное, учитель. Вот старик с ведром и кистью — это маляр. Вот мчится красная пожарная машина, а в машине старик — начальник пожарной охраны города. Этот, конечно, никогда в жизни не терял времени понапрасну.
Ходит Петя, бродит, а молодых стариков, старых детей, — нет как нет.
Жизнь кругом так и кипит. Один он, Петя, отстал, опоздал, не успел, ни на что не годен, никому не нужен.
Ровно в полдень зашёл Петя в маленький скверик и сел на скамеечку отдохнуть.
И вдруг вскочил.
Увидел он — сидит недалеко на другой скамеечке старушка и плачет.
Хотел подбежать к ней Петя, но не посмел.
— Подожду! — сказал он сам себе. — Посмотрю, что она дальше делать будет.
А старушка перестала вдруг плакать, сидит, ногами болтает. Потом достала из одного кармана газету, а из другого кусок ситного [28] с изюмом.
Развернула старушка газету, — Петя ахнул от радости: «Пионерская правда»! — и принялась старушка читать и есть. Изюм выковыривает, а самый ситный не трогает.
Кончила старушка читать, спрятала газету и ситный и вдруг что-то увидала в снегу. Наклонилась она и схватила мячик. Наверное, кто-нибудь из детей, игравших в сквере, потерял этот мячик в снегу.
Оглядела старушка мячик со всех сторон, обтёрла его старательно платочком, встала, подошла не спеша к дереву и давай играть в трёшки.
Бросился к ней Петя через снег, через кусты. Бежит и кричит:
— Бабушка! Честное слово, вы школьница!
Старушка подпрыгнула от радости, схватила Петю за руки и отвечает:
— Верно, верно! Я ученица третьего класса Маруся Поспелова. А вы кто такой?
Рассказал Петя Марусе, кто он такой. Взялись они за руки, побежали искать остальных товарищей. Искали час, другой, третий. Наконец зашли во второй двор огромного дома. И видят: за дровяным сараем прыгает старушка.
Нарисовала мелом на асфальте классы и скачет на одной ножке, гоняет камешек.
Бросились Петя и Маруся к ней.
— Бабушка! Вы школьница?
— Школьница, — отвечает старушка. — Ученица третьего класса, Наденька Соколова. А вы кто такие?
Рассказали ей Петя и Маруся, кто они такие. Взялись все трое за руки, побежали искать последнего своего товарища.
Но он как сквозь землю провалился. Куда только ни заходили старики — и во дворы, и в сады, и в детские кино, и в Дом Занимательной Науки — пропал мальчик, да и только.
А время идёт. Уже стало темнеть. Уже в нижних этажах домов зажёгся свет. Кончается день. Что делать? Неужели всё пропало?
Вдруг Маруся закричала:
— Смотрите! Смотрите!
Посмотрели Петя и Наденька и вот что увидели: летит трамвай, девятый номер. А на «колбасе» висит старичок. Шапка лихо надвинута на ухо, борода развевается по ветру. Едет старик и посвистывает. Товарищи его ищут, с ног сбились, а он катается себе по всему городу и в ус не дует!
Бросились ребята за трамваем вдогонку. На их счастье, зажёгся на перекрёстке красный огонь, остановился трамвай.
Схватили ребята «колбасника» за полы, оторвали от «колбасы».
— Ты школьник? — спрашивают.
— А как же? — отвечает он. — Ученик второго класса, Зайцев Вася. А вам чего?
Рассказали ему ребята, кто они такие.
Чтобы не терять времени даром, сели они все четверо в трамвай и поехали за город к лесу.
Какие-то школьники ехали в том же трамвае. Встали они, уступают нашим старикам место.
— Садитесь, пожалуйста, дедушки, бабушки.
Смутились старики, покраснели и отказались.
А школьники, как нарочно, попались вежливые, воспитанные, просят стариков, уговаривают:
— Да садитесь же! Вы за свою долгую жизнь наработались, устали. Сидите теперь, отдыхайте.
Тут, к счастью, подошёл трамвай к лесу, соскочили наши старики — и в чащу бегом.
Но тут ждала их новая беда. Заблудились они в лесу.
Наступила ночь, тёмная, тёмная. Бродят старики по лесу, падают, спотыкаются, а дороги не находят.
— Ах, время, время! — говорит Петя. — Бежит оно, бежит. Я вчера не заметил дороги обратно к домику — боялся время потерять. А теперь вижу, что иногда лучше потратить немножко времени, чтобы потом его сберечь.
Совсем выбились из сил старички. Но, на их счастье, подул ветер, очистилось небо от туч и засияла на небе полная луна.
Влез Петя Зубов на берёзу и увидел — вон он, домик, в двух шагах белеют его стены, светятся окна среди густых ёлок.
Спустился Петя вниз и шепнул товарищам:
— Тише! Ни слова! За мной!
Поползли ребята по снегу к домику. Заглянули осторожно в окно.
Ходики показывают без пяти минут двенадцать. Волшебники лежат на сене, берегут украденное время.
— Они спят! — сказала Маруся.
— Тише! — прошептал Петя.
Тихо-тихо открыли ребята дверь и поползли к ходикам. Без одной минуты двенадцать встали они у часов. Ровно в полночь протянул Петя руку к стрелкам и — раз, два, три — закрутил их обратно, справа налево.
С криком вскочили волшебники, но не могли сдвинуться с места. Стоят и растут, растут. Вот превратились они во взрослых людей, вот седые волосы заблестели у них на висках, покрылись морщинами щёки.
— Поднимите меня, — закричал Петя. — Я делаюсь маленьким, я не достаю до стрелок! Тридцать один, тридцать два, тридцать три!
Подняли товарищи Петю на руки. На сороковом обороте стрелок волшебники стали дряхлыми, сгорбленными старичками. Всё ближе пригибало их к земле, всё ниже становились они. И вот на семьдесят седьмом и последнем обороте стрелок вскрикнули злые волшебники и пропали, как будто их не было на свете.
Посмотрели ребята друг на друга и засмеялись от радости. Они снова стали детьми. С бою взяли, чудом вернули они потерянное напрасно время.
Они-то спаслись, но ты помни: человек, который понапрасну теряет время, сам не замечает, как стареет.Поэзия
Константин Дмитриевич Балмонт (1867–1942)
Константин Дмитриевич Бальмонт родился в июне 1867 года в деревне Гумнищи Шуйского уезда Владимирской губернии. Отец выслужился до председателя уездной земской управы. Мать была образованной женщиной, она и ввела сына в мир музыки, словесности, истории.
В 1876–1883 годах Бальмонт учился в Шуйской гимназии, откуда был исключён. В 1876 году Бальмонт поступил в подготовительный класс Шуйской гимназии. Сначала мальчик делал успехи, но вскоре ученье ему наскучило, и успеваемость снизилась, зато проснулась любовь к чтению, французские и немецкие произведения он читал в подлиннике. Под впечатлением от прочитанного он в возрасте десяти лет сам начал писать стихи. Продолжил своё образование во Владимирской гимназии, затем в Москве в университете и Демидовском лицее в Ярославле. В 1887 году за участие в студенческих волнениях был исключён из Московского университета и сослан в Шую. Высшего образования так и не получил, но благодаря своему трудолюбию и любознательности стал одним из самых эрудированных и культурных людей своего времени. Бальмонт ежегодно прочитывал огромное количество книг, изучил, по разным сведениям, от 14 до 16 языков, кроме литературы и искусства увлекался историей, этнографией, химией.
Стихи начал писать в детстве. Первая книга стихов «Сборник стихотворений» издана в Ярославле на средства автора в 1890 году. Молодой поэт после выхода книжки сжёг почти весь небольшой тираж. Широкая известность к Бальмонту пришла достаточно поздно, а в конце 1890-х он был скорее известен как талантливый переводчик с норвежского, испанского, английского и других языков.
Золотое словоОсень обещала: «Я озолочу».
А Зима сказала: «Как я захочу».
А Весна сказала: «Ну-ка, ну, Зима».
И Весна настала. Всюду кутерьма.
Солнце золотится. Лютик — золотой.
Речка серебрится и шалит водой.
Родилась на воле, залила луга,
Затопила поле, стёрла берега.
Там, где не достала, — лютик золотой,
Жёлтый одуванчик, — будет и седой.
Осень обещала. Помогла Весна.
Ну, Зима пропала, хоть была сильна.
Фея и снежинки
Катаясь на коньках,
На льду скользила Фея.
Снежинки, тихо рея,
Рождались в облаках.
Родились — и скорей,
Сюда, скорей, скорее.
Из мира снежных Фей
К земной скользящей Фее.
Гномы
На лугу большие кучи
Свежевырытой земли.
Лето. Жарко. Полдень жгучий.
Дым стоит вдали.
Кто здесь рылся? Может, гномы?
Всей смешной толпой своей
Строят нижние хоромы
Для своих царей?
Города во тьме возводят,
Строят замки под землёй,
И, уродливые, ходят
Под моей ногой?
Зажигают вырезные
Лампы в царстве темноты?
Нет, ошибся. То — слепые
Чёрные кроты.
Колыбельная песня
Детка, хочешь видеть Рай?
Всё забудь и засыпай.
Лишь храни мечту свою,
Баю-баюшки-баю.
Ты — устала, отдохни,
В Небе светятся огни.
И лампадка говорит:
Спи, малютка. Небо спит.
Баю-баю-баю-бай,
Потихоньку засыпай.
Что увидишь ты во сне,
Расскажи поутру мне.
Ты увидишь светлый Рай,
В нём цветы себе сбирай.
Будем вместе мы в Раю,
Баю-баюшки-баю.
Снежинка
Светло-пушистая
Снежинка белая,
Какая чистая,
Какая смелая!
Дорогой бурною
Легко проносится,
Не в высь лазурную,
На землю просится.
Лазурь чудесную
Она покинула,
Себя в безвестную
Страну низринула.
В лучах блистающих
Скользит, умелая,
Средь хлопьев тающих
Сохранно-белая.
Под ветром воющим
Дрожит, взметается,
На нём, лелеющем,
Светло качается.
Его качелями
Она утешена,
С его метелями
Крутится бешено.
Но вот кончается
Дорога дальняя,
Земли касается
Звезда кристальная.
Лежит пушистая
Снежинка смелая,
Какая чистая,
Какая белая!
Александр Александрович Блок (1880–1921)
Александр Блок родился в Петербурге, детство провёл в семье деда — известного ботаника, ректора Петербургского университета А.Н. Бекетова. Мальчик был воспитан на стихах А.С. Пушкина, В.А. Жуковского, Я.П. Полонского, А.А. Фета. Сочинять сам он начал очень рано, «чуть ли не с пяти лет», издавал детские рукописные журналы, в юношеские годы участвовал в любительских спектаклях.
В 1898 году закончилось обучение в гимназии, и Блок поступил на юридический факультет Петербургского университета. Однако через три года, убедившись, что юридическая наука ему совершенно чужда, он перевёлся на славяно-pусское отделение истоpико-филологического факультета, которое окончил в 1906 году.
Театральные интересы ушли в прошлое. К этому времени Блок написал уже много стихов. Блок познакомился с 3.Н. Гиппиус и Д.С. Мережковским — они помогают опубликовать Блоку свои произведения.
В январе 1904 года он совершил поездку в Москву, где познакомился с Андреем Белым. Эта же поездка явилась и началом тесной дружбы с Брюсовым и Бальмонтом.
В 1909 году поэт совершил интересное путешествие по Италии и Германии, результатом которого явился цикл «Итальянские стихи» — лучшее, что есть в русской поэзии об Италии.
После революции Блок сотрудничает с издательством «Всемирная литература», входит в дирекцию Большого драматического театра. В это время поэт почти не создаёт новых стихов.
Оказавшись в тяжёлом материальном положении, Блок тяжело болеет. В августе 1921 года он умер в Петрограде.