Унижённые и оскорблённые
Шрифт:
– А об чем же это веселом, игривом думать?– спрашивала Нелли.
Доктор немедленно становился в тупик.
– Ну, там... об какой-нибудь невинной игре, приличной вашему возрасту; или там... ну, что-нибудь эдакое...
– Я не хочу играть; я не люблю играть, - говорила Нелли.– А вот я люблю лучше новые платья.
– Новые платья! Гм. Ну, это уже не так хорошо. Надо во всем удовольствоваться скромною долей в жизни. А впрочем... пожалуй... можно любить и новые платья.
– А вы много мне сошьете платьев, когда я за вас замуж выйду?
–
– А порошки нужно будет каждый день принимать, когда я за вас замуж выйду?
– Ну, тогда можно будет и не всегда принимать порошки, - и доктор начинал улыбаться.
Нелли прерывала разговор смехом. Старичок смеялся вслед за ней и с любовью следил за ее веселостью.
– Игривый ум!– говорил он, обращаясь ко мне.– Но все еще виден каприз и некоторая прихотливость и раздражительность.
Он был прав. Я решительно не знал, что делалось с нею. Она как будто совсем не хотела говорить со мной, точно я перед ней в чем-нибудь провинился. Мне это было очень горько. Я даже сам нахмурился и однажды целый день не заговаривал с нею, но на другой день мне стало стыдно. Часто она плакала, и я решительно не знал, чем ее утешить. Впрочем, она однажды прервала со мной свое молчание.
Раз я воротился домой перед сумерками и увидел, что Нелли быстро спрятала под подушку книгу. Это был мой роман, который она взяла со стола и читала в мое отсутствие. К чему же было его прятать от меня? Точно она стыдится, - подумал я, но не показал виду, что заметил что-нибудь. Четверть часа спустя, когда я вышел на минутку в кухню, она быстро вскочила с постели и положила роман на прежнее место: воротясь, я увидал уже его на столе. Через минуту она позвала меня к себе; в голосе ее отзывалось какое-то волнение. Уже четыре дня как она почти не говорила со мной.
– Вы... сегодня... пойдете к Наташе?– спросила она меня прерывающимся голосом.
– Да, Нелли; мне очень нужно ее видеть сегодня.
Нелли замолчала.
– Вы... очень ее любите?– спросила она опять слабым голосом.
– Да, Нелли, очень люблю.
– И я ее люблю, - прибавила она тихо. Затем опять наступило молчание.
– Я хочу к ней и с ней буду жить, - начала опять Нелли, робко взглянув на меня.
– Это нельзя, Нелли, - отвечал я, несколько удивленный.– Разве тебе дурно у меня?
– Почему ж нельзя?– и она вспыхнула.– Ведь уговариваете же вы меня, чтоб я пошла жить к ее отцу; а я не хочу идти. У ней есть служанка?
– Есть.
– Ну, так пусть она отошлет свою служанку, а я ей буду служить. Все буду ей делать и ничего с нее не возьму; я любить ее буду и кушанье буду варить. Вы так и скажите ей сегодня.
– Но к чему же, что за фантазия, Нелли? И как же ты о ней судишь: неужели ты думаешь, что она согласится взять тебя вместо кухарки? Уж если возьмет она тебя, то как свою ровную, как младшую сестру
– Нет, я не хочу как ровная. Так я не хочу...
– Почему же?
Нелли молчала. Губки ее подергивало: ей хотелось плакать.
– Ведь тот, которого она теперь любит, уедет от нее и ее одну бросит?– спросила она наконец.
Я удивился.
– Да почему ты это знаешь, Нелли?
– Вы и сами говорили мне все, и третьего дня, когда муж Александры Семеновны приходил утром, я его спрашивала: он мне все и сказал.
– Да разве Маслобоев приходил утром?
– Приходил, - отвечала она, потупив глазки.
– А зачем же ты мне не сказала, что он приходил?
– Так.
Я подумал с минуту. Бог знает, зачем этот Маслобоев шляется, с своею таинственностью. Что за сношения завел? Надо бы его увидать.
– Ну, так что ж тебе, Нелли, если он ее бросит?
– Ведь вы ее любите же очень, - отвечала Нелли, не подымая на меня глаз.– А коли любите, стало быть, замуж ее возьмете, когда тот уедет.
– Нет, Нелли, она меня не любит так, как я ее люблю, да и я... Нет, не будет этого, Нелли.
– А я бы вам обоим служила, как служанка ваша, а вы бы жили и радовались, - проговорила она чуть не шепотом, не смотря на меня.
"Что с ней, что с ней!" - подумал я, и вся душа перевернулась во мне. Нелли замолчала и более во весь вечер не сказала ни слова. Когда же я ушел, она заплакала, плакала весь вечер, как донесла мне Александра Семеновна, и так и уснула в слезах. Даже ночью, во сне, она плакала и что-то ночью говорила в бреду.
Но с этого дня она сделалась еще угрюмее и молчаливее и совсем уж не говорила со мной. Правда, я заметил два-три взгляда ее, брошенные на меня украдкой, и в этих взглядах было столько нежности! Но это проходило вместе с мгновением, вызвавшим эту внезапную нежность, и, как бы в отпор этому вызову, Нелли чуть не с каждым часом делалась все мрачнее, даже с доктором, удивлявшимся перемене ее характера. Между тем она уже совсем почти выздоровела, и доктор позволил ей наконец погулять на свежем воздухе, но только очень немного. Погода стояла светлая, теплая. Была страстная неделя, приходившаяся в этот раз очень поздно; я вышел поутру; мне надо было непременно быть у Наташи, но я положил раньше воротиться домой, чтоб взять Нелли и идти с нею гулять; дома же покамест оставил ее одну.
Но не могу выразить, какой удар ожидал меня дома. Я спешил домой. Прихожу и вижу, что ключ торчит снаружи у двери.
Вхожу: никого нет. Я обмер. Смотрю: на столе бумажка, и на ней написано карандашом крупным, неровным почерком:
"Я ушла от вас и больше к вам никогда не приду. Но я вас очень люблю.
Ваша верная Нелли".
Я вскрикнул от ужаса и бросился вон из квартиры.
Глава IV
Я еще не успел выбежать на улицу, не успел сообразить, что и как теперь делать, как вдруг увидел, что у наших ворот останавливаются дрожки и с дрожек сходит Александра Семеновна, ведя за руку Нелли. Она крепко держала ее, точно боялась, чтоб она не убежала другой раз. Я так и бросился к ним.