Unknown
Шрифт:
то место, где мы с ней находились, я даже не могу сказать, был это дом, или мы были на улице. Помню какие-то стены, да, стены, но я был такой маленький, что не смог бы сказать были это стены здания, или ограды. Сейчас мне четко пришло в голову, что это могли быть стены такие же, как в этом парке между деревьями и лестницей.
Мама смотрела на меня с безграничной болью, когда тот мальчишка взял меня на руки и
начал дрожать. Не знаю, почему он дрожал, ведь в тот момент я, вероятно, мало что соображал. Но главное, что держал он меня очень осторожно, а потом, немного поколебавшись,
Тогда моя мама издала жуткое, с подвыванием, мяуканье – смесь боли и угрозы. Когда
это произошло, сеньора, как мне показалось, хозяйка моей мамы, сказала мальчишке:
– Уходи скорее, пока она не рассвирипела.
Она даже не назвала ее имени. Но моя мама, должно быть, была слаба телом, потому
что она ничего не сделала, не рассвирипела, позволив мальчишке уйти, держа меня на руках
Думаю, что я закрыл глаза, чтобы не смотреть на нее. Не могу объяснить, но почему-то я чувствовал себя легко и свободно в этих подрагивающих руках, которые так заботливо меня несли. Мне кажется, я был уверен в том, что меня ожидает счастье.
Вероятно, некоторое время я жил в каком-то доме, но почти ничего не помню. Знаю
только, что там было несколько телевизоров, потому что я вошел в комнату, а сверху на меня неслись лошади, пошел в другую, а там были странные существа, напугавшие меня. Я никогда не видел телевизора и не знал, что были такие маленькие окошечки, в которых
появлялись и исчезали самолеты, корабли, дерущиеся люди, весь мир, не имевший ничего
общего с моими едва открывшимися глазами. Однажды, поздно вечером, когда уже почти
стемнело, мальчишка, который принес меня в свой дом, снова взял меня на руки. В этот раз он уже не дрожал, и понес меня на улицу. Неподалеку от кучи машин, поставленных в ряд, он встретился с Бегонией-дочерью, которая в то время была тощей, некрасивой девчонкой, словом, страхолюдиной, и сказал ей:
– Подержишь его до конца недели? Мне нужно поехать с отцом, а мать сказала, что не
хочет держать его в доме, если заботиться о нем придется ей.
Потом я понял, что в том доме была только мать. Так что же, с мальчишкой произошло
то же, что со мной, он не знал своего отца? Но он только что, без тени сомнения сказал,
что дело касается его отца. Что бы это значило?
Бегония протянула руки и парнишка положил меня ей на ладони. Она показалась мне не
очень-то уверенной, пробормотав:
– Не знаю, захотят ли мои родители.
Но, видимо, я ей понравился, потому что она тут же принялась меня ласкать.
– А чем его кормить? – уже уверенно спросила она, конечно же покоренная моей
нежной шерсткой.
Мальчишка почесал голову, прежде чем ответить. Я же вертел головой, глядя то на одного,
то на другую, не принимая ничьей стороны. Хотя мне больше нравились девчачьи руки, не я решал свою судьбу.
– Немного молока вечером, и еще немного утром. Он очень маленький, и я не думаю,
что он может есть что-то еще. Мама давала ему только молоко. И все.
Мне надоело молоко. Меня никогда его не лишали. С тех пор у меня к нему определенное
отвращение.
Вот и все, что
похожа на пажа, несущего на вытянутых руках алую подушечку, с лежащей на ней королевской короной по случаю торжественной коронации, которую я видел в этих претенциозных и безвкусных фильмах.
Время от времени она прижимала меня к своему телу, принимаясь мягко ласкать мою
спинку пальцами правой руки. Я нежился и благодарил ее за ласку, подставляя голову.
Думаю, что тогда я еще не умел выражать то, что чувствую. По крайней мере, я не помню
того, что дал ей понять, что мне нравятся ее ласки. Особенно, когда она прижимала меня к своему тщедушному тельцу и я чувствовал торопливый стук ее сердца рядом с моим ртом.
При встрече с матерью ее сердце забилось еще сильнее.
– Но, доченька, что мы станем делать с котом?
– Только до понедельника, мамочка. В понедельник, перед уроками, я должна отнести
его Давиду. Он оставил мне его только до понедельника. Дело в том, что в конце недели он
едет с отцом, а его мама...
То, что Давид уезжал с отцом, вероятно, было очень веской причиной. Бегония-мать не
сопротивлялась. Она только сказала, как делает это всегда, когда ее чувства борются с долгом:
– Посмотрим, что скажет отец.
Сказав, как всегда: “ни за что”, отец впоследствии ограничился напоминанием, что в
понедельник Бегония должна будет непременно снова вернуть меня моему хозяину.
Это были два очень странных и необычных дня. Лучше сказать более насыщенных. Я
переходил с рук на руки, кочевал с коленей на колени, побывав у всех, кроме отца, который никогда не брал меня на колени. Несмотря на настойчивость детей, он так и не захотел попробовать мягкость моей шерстки. Но вот дети прекратили этот круговорот и череду своих начинаний. Они свалили в кучу ворох одежды в углу кухни, почти под микроволновкой и положили меня туда, чтобы посмотреть, как мое тельце уместится в этой груде. А на всякий случай, вдруг мать Давида забыла, с краю от меня они поставили желтенькое блюдечко с молоком. Но я чувствовал скорее любопытство, чем голод, так что я довольно долго медлил, прежде чем решиться лизнуть эту белейшую жидкость. Мне больше пришлась по душе компания, нежели пища. Множество глаз, жадно следящих за неповоротливыми и слишком неуклюжими движениями моих слабых лапок, ведь я еще не привык к полу. Кроме того, плитка на полу такая блестящая и сверкающая, что я неизбежно тыкался в нее мордочкой, как только пытался переставлять лапки одну за другой.
Моя неуклюжесть и неповоротливость без конца вызывали у них смех, за исключением тех
моментов, когда мое падение сопровождалось звуком удара. В этом случае они пугались и все, как один, разом бежали мне на помощь. Поэтому уже тогда я смекнул, что этим обстоятельством не мешало бы несколько позлоупотреблять. Я стал громко шлепаться, причем гораздо чаще, чем должен был.
Вскоре я понял, что выйдя из кухни, я чувствовал себя увереннее, потому что во всех
остальных комнатах, за исключением ванной, в которой тоже была плитка, пол был