Unknown
Шрифт:
Сердце епископа заколотилось, предчувствуя новый приступ раздражения, от которого он нещадно страдал весь последний месяц.
Его ненависть к Жанне, как к противоестественному и вредному явлению, росла день ото дня. И параллельно с этой ненавистью сформировалось окончательное обоснование для уничтожения той, другой, которую втайне ото всех, и от Жанны в том числе, прятали в одной из камер Буврея.
Кошон постоянно чувствовал присутствие Клод, как чувствуют занозу, сидящую глубоко под кожей! Обе девицы, как ему казалось, были словно связаны невидимыми нитями, через которые подпитывали друг друга энергией, стойкостью, разумностью… Даже такая мелочь, как желание Клод, которую перевезли в Руан в мужской одежде, немедленно
– Я правильно понял, – с откровенной холодностью спросил Кошон у графа, – его светлость больше не заинтересован в осуждении еретички?
Уорвик скосил на него глаза то ли с жалостью, то ли с досадой. Что он может ответить? В епископе граф видел только фанатичного борца с ересью. Разве ж можно говорить такому, что политика вещь переменчивая, и то, что было начато с одними целями, запросто может свернуть к цели иной, не всем и не всегда понятной, а потому не разглашаемой публично.
– Идите, Кошон, – вздохнул он, всем своим видом говоря: «Понимайте, как хотите». – Идите, и не наделайте новых глупостей. Я пока на вашей стороне.
Епископ поклонился с подчёркнутым смирением. Но, поворачиваясь уже, чтобы уйти, бросил мимолётный взгляд на рабочий стол графа и замер. Из-под обычных для такого места бумаг выглядывало письмо… Письмо с прекрасно видимой печатью на шнуре жёлто-оранжевого цвета… Разобрать оттиснутый герб возможности не представлялось, но Кошон каким-то шестым чувством, инстинктом почти звериным, ощутил, почувствовал ОТ КОГО могло быть это письмо!
– Что с вами? – услышал он голос Уорвика. – Вам нехорошо?
– Д-да, – выдавил из себя Кошон. – Этот процесс меня совсем доконал.
* * *
«Итак, она им пишет!»
Кошон шагал от дворца графа, не замечая кланяющихся ему. Время от времени он ожесточённо тряс головой, словно отгонял опасную мысль, которая пугала его своей непродуманностью, равно как и своей очевидностью! Но мысль постоянно возвращалась, как дрянной шут с высунутым дразнящим языком! Словно насмешничая, прыгала в голове, перебивая саму себя – ОНА ИМ ПИШЕТ! ОНА МОЖЕТ ИМ ЧТО-ТО ПРЕДЛОЖИТЬ!!!
И Кошон снова останавливался и хватался рукой за бешено колотящееся сердце. Как же так?! Не учёл, не продумал…
Процесс, который казался таким лёгким, грозил опасно и бессмысленно затянуться, и, если герцогиня Анжуйская начала предпринимать какие-то шаги по спасению своих девиц, значит ветер, дующий в высших сферах политической власти переменился. И он, похоже, не попутный, раз Кошона даже не поставили в известность! Только пытаются вразумить намёками и недомолвками, от которых за версту несёт фальшью! И, значит, надеждам, которые возлагались на этот процесс, не суждено сбыться! А если мадам пишет ещё и в Рим…
О, нет, нет!!!
Епископ глубоко втянул воздух и снова потряс головой.
Что она могла писать Уорвику?! Чем покупала его лояльность? Деньги? Нет, наверняка есть что-то ещё, потому что деньгами Уорвика, пожалуй, не возьмёшь. Тут замешана честь государства, собственная Уорвика честь, в конце концов! Одно только поражение англичан при Патэ должно было заставить графа ненавидеть Жанну так же сильно, как ненавидел её Кошон…
И тут епископа осенило!
Патэ! Ну, да, конечно! Там же взяли
Вот только о Кошоне уже никто не вспомнит.
Такие дела делаются быстро, и епископу хорошо известно, что происходит потом. Вся пыль и грязь, которые сейчас под ногами, поднимутся, чтобы замарать его и похоронить под собой! А потом мадам вытащит перед миром свою Клод, и мир рухнет! И снова проклянёт Кошона, потому что он, единственный, знал, понимал, но ничего не сделал!
Епископ снова остановился, почти физически ощущая за спиной подобострастно замершую свиту.
Всё это скоро может закончится… И, если ничего не предпринять, напыщенность суда, который он так долго подготовлял, вывернется наизнанку, словно расшитый золотом рукав, на изношенной, гнилой подкладке!
Но, что тут предпримешь?.. Любой шаг следует хорошо продумать, а не решать вот так, на ходу, когда времени не просто не осталось – оно готово повернуть вспять!.. Разве что Господь вразумит…
Епископ только теперь заметил в каком месте остановился. Это же Соборная площадь! Поднял глаза на возвышающиеся перед ним арки, на вонзающиеся в небо шпили, и перекрестился. Неужели даже Господу безразлично, что рухнет мир, устроенный в угоду Ему? Политика и вера, вера и политика – вот две ложки, которыми Он перемешивает котёл людских судеб, подсыпая в него войны и распри, поскольку, при всей своей внешней хаотичности, именно войны и распри несут в этот мир порядок! Но Клод… Эта чёртова праведница Клод! Она смущает умы, вызывая в них полную неразбериху! Хаос, привлекательный вначале, но ведущий к безумию! Разве может идти такое соблазнение от Господа?! Разве может быть оно Ему угодно?
Внезапно зазвонил колокол, и Кошон в экстазе простёр к небу дрожащие руки.
О, да, он понял! Господь вразумил его тоже внезапно, словно взял и вложил в голову слуги своего мысли простые и ясные, от которых уже не надо уворачиваться и трясти головой… Теперь он точно знает, что Господь на его стороне, и мир именно такой, каков он сейчас, небу угоден во веки веков…
Кошон сорвался с места и поспешил вперёд, осеняя благословением всех встречных.
Всё! Отныне он будет почтителен с подсудимой! Всех заставит забыть, что относится к ней предвзято, и Эстиве посадит на цепь благоразумия, чтобы не придумывал больше никаких глупостей, вроде той, с отравленной рыбой2! Теперь Кошон возьмёт себя в руки! Будет улыбчив с Ла Фонтеном, оставит в покое трусливого Леметра, которого Великий Инквизитор Франции, под давлением Бэдфорда, всё же заставил участвовать в процессе… Чёрт с ними! Пусть сидят и отмалчиваются. Теперь Кошон всё будет делать сам!
И, слава Господу, что именно делать, он теперь знает!
* * *
В самом начале марта публичные заседания были отменены, и Жанну стали допрашивать в Руанском замке.
Кошон, изображая великодушие, доверил вести допросы Ла Фонтену, который уже откровенно благоволил подсудимой. Сам же епископ только присутствовал и занимался регламентом заседаний, мотивируя это тем, что не имеет морального права судить ту, которая возвела на него обвинения в попытке её отравить.