Управляющий мозг: Лобные доли, лидерство и цивилизация

Голдберг Элхонон

Таким образом, столь разрозненные явления как инертность при паркинсонизме, импульсивность при синдроме Туретта, рассеянность при синдроме дефицита внимания с гиперактивностью, персеверация при обсессивно-компульсивном расстройстве, отсутствие эмпатии или «теории души» при аутизме или хронической шизофрении, в значительной степени могут быть поняты — полагает Голдберг — как следствие резонансов, вторичных расстройств в функции лобных долей. В пользу этого свидетельствуют не только клинические наблюдения и данные тестирования, но и новейшие результаты в области функциональной нейровизуализации мозга; идеи Голдберга представляют эти синдромы в новом свете и могут быть очень важны в клинической практике.

В отличие от пациентов с массивными повреждениями лобных долей, демонстрирующих непонимание своего состояния, люди, страдающие

болезнью Паркинсона, с синдромом Туретта, обсессивно-компульсивным расстройством, синдромом дефицита внимания с гиперактивностью или аутизмом могут описывать и зачастую весьма аккуратно анализировать, что с ними происходит. Поэтому они могут нам рассказать то, чего пациенты с первичной патологией лобных долей рассказать не могут, — как на самом деле чувствует себя изнутри человек, имеющий отличия и особенности, относящиеся к функции лобных долей.

Голдберг представляет эти дискуссии, которые в другом контексте могли бы быть сложными, трудными или тяжеловесными, с большой живостью и юмором, часто перемежая их с личным повествованием. Так, в середине обсуждения им «полезависимого» поведения (постоянной отвлекаемости, столь характерной для тех, у кого имеются серьёзные повреждения лобных долей), Голдберг говорит о собаках, их относительно «без-лобном» поведении, когда «с глаз долой» (out of sight) означает «из сердца вон» (out of mind). Он показывает, как это контрастирует с поведением приматов, и рассказывает нам, как однажды во время своей поездки в Таиланд он «подружился» с молодым самцом-гиббоном, приручённым владельцем ресторана в Пхукете:

Каждое утро гиббон прибегал, чтобы пожать руку. Затем, используя все конечности, он приступал к краткому паукообразному танцу, который я интерпретировал, льстя себе, как выражение радости от того, что он увидел меня. Но затем, несмотря на его склонность к неугомонной игре, он устраивался подле меня и с крайней сосредоточенностью изучал мельчайшие детали моей одежды: ремешок от часов, пуговицу, туфли, очки (которые однажды, когда я на миг утратил бдительность, он сорвал с моего лица и попытался употребить в пищу). Он смотрел на предметы целенаправленно и систематически переводил взгляд с одной детали на другую. Когда однажды на моем указательном пальце появилась повязка, молодой гиббон старательно изучил её. Несмотря на свой статус «низшего» примата (в отличие от обезьян Бонобо, шимпанзе, горилл и орангутанов, которые известны как «высшие» приматы), гиббон был способен к устойчивому вниманию.

Наиболее примечательно то, что гиббон неизменно возвращался обратно к объекту своего любопытства после внезапного отвлечения, например, уличным шумом. Он возобновлял исследование в точности там, где оно было прервано, даже если приостановка длилась более доли секунды. Действия гиббона направлялись внутренним представлением, которое «скрепляло» его поведение перед отвлечением и после него. «С глаз долой» уже больше не было «из сердца вон»!

Голдберг — любитель собак, у которого было их несколько, но для него «взаимодействие с гиббоном было настолько качественно отлично, настолько поразительно богаче, чем все, что я когда-либо наблюдал в поведении собак, что я некоторое время забавлялся идеей купить гиббона, привезти его в Нью-Йорк и сделать своим домашним животным и компаньоном». Это, разумеется, было невозможно, чем Голдберг (с которым к этому времени я уже был знаком) был очень раздосадован. Я чувствовал огромную симпатию к нему, потому что я сам имел до этого почти идентичный опыт с орангутангом и почти серьёзно желал, чтобы мы, по крайней мере, могли обмениваться открытками.

* * *

В «Управляющем мозге» есть и другие ведущие темы: идеи, которые впервые появились, когда Голдберг был студентом, и которые он исследовал и разрабатывал с тех пор. Они имеют отношение к различного типа проблемам, с которыми сталкивается организм: попадание в новые ситуации (и потребность прийти к новым решениям) и потребность иметь установленные, экономичные шаблоны для знакомых ситуаций и требований. Голдберг рассматривает правое полушарие мозга как в особенной степени оснащённое для того, чтобы иметь дело с новыми ситуациями и решениями, а левую часть мозга — с рутинными вещами и процессами. С его точки зрения, существует непрерывная циркуляция информации, понимания от правого полушария к левому. «Переход от новизны к рутине, — пишет он, —

это универсальный цикл нашего внутреннего мира». Это противоречит классической концепции, согласно которой левое полушарие является «доминантным», а правое — «субдоминантным», но соответствует клиническим данным, когда обнаруживается, что повреждение правого полушария может иметь намного более необычные и глубокие последствия, чем сравнительно понятные эффекты, наступающие в результате повреждения «доминантного» полушария. Голдберг считает, что именно целостность так называемого «второстепенного» правого полушария и целостность лобных долей имеют решающее значение для ощущения своего Я, своей идентичности.

Ещё одна центральная тема «Управляющего мозга» относится к тому, что Голдберг рассматривает как два радикально отличных, но дополняющих друг друга типа мозговой организации. Классическая неврология (и её предвестник, френология) рассматривает мозг как состоящий из многообразия, мозаики отдельных областей, или систем, или модулей, каждый из которых посвящён высокоспециализированной когнитивной функции, и все они относительно изолированы друг от друга, с очень ограниченным взаимодействием. Такая организация очевидна в случае более простых частей мозга, таких как таламус (который состоит из многих дискретных и отдельных ядер) и более древних частей коры головного мозга, — дискретные, небольшие повреждения зрительной коры могут вызывать соответственно дискретные потери цветового зрения, зрительного восприятия движения, глубины и т.д. Но такая система, утверждает Голдберг, будет жёсткой, негибкой и мало пригодной для того, чтобы иметь дело с новизной или сложностью, для адаптации или обучения. Такая система, продолжает он, была бы полностью неадекватной для сохранения идентичности или высшей духовной жизни.

Уже в 1960-е годы, будучи студентом, Голдберг начал представлять себе совсем другой тип организации в более новых и «высших» отделах мозга, в неокортексе (который начинает развиваться у млекопитающих и достигает высшего развития в человеческих лобных долях). Тщательный анализ последствий повреждения новой коры (неокортекса) даёт возможность предположить, что здесь уже нет дискретных, изолированных модулей или областей, а скорее присутствует постепенный переход от одной когнитивной функции к другой, соответствующий последовательной непрерывной траектории на поверхности коры. Таким образом, центральное понятие Голдберга — это понятие когнитивного континуума, градиента. Чем более юный Голдберг задумывался над этой идеей, тем более она увлекала его: «Я начал думать о моих градиентах как о нейропсихологическом аналоге периодической таблицы элементов Менделеева». Эта градиентная теория обдумывалась и проверялась двадцать лет, прежде чем приобрела законченный вид в публикации Голдберга в 1989 году, когда он собрал многочисленные подтверждающие её свидетельства. Революционная статья, в которой он обнародовал свою теорию, была большей частью проигнорирована, несмотря на огромную объяснительную мощь, которую она предвещала.

Когда в 1995 году я писал эссе о преждевременности в науке [Sucks O. W. Scotoma: Forgetting and Neglect in Science // Hidden Histories of Science / Ed. by R.B. Silver. N.Y.: New York Review of Books, 1996. P. 141-187], наряду со многими другими примерами я приводил и неспособность понять или увидеть значимость градиентной теории в момент её опубликования; сам Лурия в 1969 году, когда Голдберг впервые представил ему свою теорию, нашёл её непонятной. Но в последнее десятилетие произошло большое изменение, сдвиг парадигмы (как сказал бы Кун), связанный частично с теориями глобальной функции мозга, такими как теория Джеральда Эдельмана, а частично — с развитием нейронных сетей как моделирующих систем, больших параллельных компьютерных систем, и им подобных; в результате понятие церебральных градиентов — предвосхищённое Голдбергом-студентом — сейчас находит значительно более широкое признание.

Модулярность по-прежнему существует, подчёркивает Голдберг, как устойчивый, но архаичный принцип мозговой организации, который в ходе последующей эволюции был постепенно вытеснен или дополнен градиентным принципом. «Если это так — замечает он, — то существует поразительная параллель между эволюцией мозга и интеллектуальной эволюцией того, как мы думаем о мозге. Как и эволюция самого мозга, эволюция наших теорий о мозге характеризовалась сдвигом парадигмы от модулярности к интерактивности».