Упрямство Песценния Нигера

Астанин Вадим

Он держал воинов в большой строгости; когда пограничные воины в Египте стали требовать у него вина, он ответил: "У вас есть Нил, а вы просите вина", – и действительно вода в этой реке настолько вкусна, что местные жители не потребляют вина. Когда воины, побеждённые сарацинами, стали волноваться и говорили: "Мы не получаем вина, мы не можем сражаться", – он сказал им: "Стыдитесь, – те, кто побеждают вас, пьют воду". Когда жители Палестины просили облегчить им налоговое бремя на том основании, что оно было слишком тяжёлым, он ответил: "Вы хотите облегчить налоговое бремя, лежащее на ваших землях, а я хотел бы обложить ещё и ваш воздух".

Песценний отличался такой строгостью, что, увидав во время похода, как какие-то воины пьют из серебряного кубка, приказал изъять из употребления на время похода всякое серебро, добавив, что следует пользоваться деревянными сосудами. Это вызвало со стороны воинов озлобление против него. Он говорил, что военный багаж может попасть в руки врагов; не надо давать возможность варварским народам чрезмерно хвастаться нашим

серебром, потому что остальное не так обрадовало бы врагов. Он же приказал, чтобы во время похода никто не пил вина, чтобы все довольствовались винным уксусом. Он запретил во время похода следовать за войском пекарям и велел воинам и всем прочим довольствоваться солдатскими сухарями. За похищение одного петуха он приказал отрубить голову десятерым воинам одного манипула, которые ели вместе этого петуха, похищенного одним, и он привёл бы этот приказ в исполнение, если бы не просьба всего войска, которое угрожало чуть ли не мятежом. Пощадив осуждённых, он приказал, чтобы те десятеро, которые ели краденого петуха, заплатили провинциалу в десятикратном размере. Сверх того, он дал приказ, чтобы в течение всего этого похода никто из воинов этого манипула не разводил огня, никогда не ел свежесваренной пищи, питался бы хлебом и холодной едой, и назначил наблюдателей за выполнением этого приказа. Он же приказал, чтобы воины, отправляясь на войну, не носили в поясах золотых и серебряных денег, но сдавали их в казну, с тем чтобы после битв получить обратно то, то они сдали; при этом он добавил, что деньги эти будут выданы сполна их наследникам, детям и жёнам, кому полагается это наследство, для того, чтобы в случае, если судьба пошлёт какую-нибудь неудачу, ничего не перешло к врагам в виде добычи. Но всё это послужило ему во вред: до того дошла распущенность во времена Коммода. Словом, хотя в его время не было никого, кто казался бы более строгим полководцем, однако это повело скорее к его гибели... после его смерти, когда исчезла и зависть, и ненависть к нему, такие примеры были оценены по достоинству.

Во всех походах он на виду у всех принимал солдатскую пищу перед палаткой и никогда не стремился прятаться под крышей от солнца или от дождей, если такой возможности не было у воинов. Наконец, на войне он отсчитывал на свою долю, на долю своих слуг и ближайших товарищей столько, сколько несли воины, нагружая, после объявления воинам подсчитанного количества, своих рабов продовольствием, чтобы они не шли налегке, а воины нагруженными и чтобы войско, глядя на это, не испытывало огорчения. Он поклялся на сходке, что как в прошлых походах, так и в будущих он вёл и будет вести себя не иначе, чем простой воин, имея перед глазами пример Мария и подобных ему полководцев.

У него только и было разговору что о Ганнибале и других таких же полководцах. Когда он стал императором и кто-то захотел прочитать панегирик в его честь, Песценний сказал ему: "Напиши хвалебную речь в честь Мария, Ганнибала или любого превосходного полководца, который уже умер, и скажи, что он совершил, чтобы мы могли подражать ему. Ведь восхвалять живых – сущее издевательство, особенно – восхвалять императоров, от которых чего-то ожидают, которых боятся, которые своим покровительством могут помочь карьере, которые могут убить, могут конфисковать имущество". О себе он говорил, что он хочет, чтобы при жизни его любили, а после смерти восхваляли.

Из государей он любил Августа, Веспасиана, Тита, Траяна, Пия, Марка, остальных же называл соломенными чучелами или ядовитыми змеями; из древней истории он больше всего любил Мария, Камилла, Квинкция и Марция Кориолана. На вопрос о том, что он думает о Сципионах, он, говорят, сказал, что они были скорее счастливыми, чем храбрыми; это доказывает их домашняя жизнь и годы их молодости, которые были у того и у другого, когда они жили дома, не очень блестящими".

Удивительно, но, став императором, Нигер не торопился в Рим. Он был уверен, что: "его власть твёрдо упрочена и он будет править без пролития крови. Воодушевлённый этими надеждами, он стал менее заботиться о делах и, склонясь к изнеженности, предавался развлечениям вместе с антиохийцами, отдаваясь празднествам и зрелищам. Об отправлении в Рим, с чем следовало бы особенно спешить, он не думал. Хотя необходимо было как можно скорее появиться перед иллирийскими войсками и привлечь их к себе, опередив других, он даже не извещал их ни о чем, что делается, надеясь, что тамошние воины, если они когда-нибудь узнают об этом, согласятся с желанием римлян и мнением лагерей, расположенных на Востоке.

В то время как он предавался таким мечтам и убаюкивал себя пустыми и неясными надеждами, о происшедшем начали приходить сообщения к паннонцам и иллирийцам и ко всему тамошнему войску, которое размещено по берегам Истра и Рейна и, удерживая живущих по ту сторону варваров, охраняет Римскую державу".

Медлительностью Нигера удачно воспользовался другой полководец Империи – Септимий Север. Привлекая на свою сторону воинов, раздавая обещания и клятвы, он добился того, что легионы провозгласили его, в противовес Нигеру, императором.

Геродиан: "Собрав отовсюду воинов и назвав себя Севером Пертинаксом, что, как он надеялся, было приятно не только иллирийцам, но и римскому народу ради памяти о Пертинаксе, он созвал их на равнину и, когда для него была воздвигнута трибуна, поднявшись на неё, сказал следующее: "Вашу верность и благочестие по отношению к богам, которыми вы клянетесь, ваше уважение к государям, которых вы почитаете, вы обнаружили

тем, что негодуете на дерзостный поступок находящихся в Риме воинов, которые служат больше для торжественных шествий, нежели для проявления мужества. И мне, никогда раньше не имевшему в мыслях такой надежды (ведь вам известно моё повиновение по отношению к прежним государям), желательно теперь довести до конца и завершить то, что угодно вам, и не смотреть безучастно на повергнутую Римскую державу, которая прежде, до Марка, управлялась с соблюдением достоинства и казалась священной; когда же она досталась Коммоду, то хотя кое в чём он по молодости допускал оплошности, однако последние прикрывались его благородным происхождением и памятью отца; и его проступки вызывали больше сожаление, чем ненависть, так как большую часть того, что происходило, мы относили не к нему, а к окружавшим его льстецам, одновременно советчикам и слугам неподобающих дел. Когда же власть перешла к почтенному старцу, воспоминание о мужестве и порядочности которого еще прочно в наших душах, они этого не вынесли, но устранили такого мужа путём убийства. Некто, позорным образом купивший столь великую власть над землёй и морем, ненавидим, как вы слышите, народом и уже больше не внушает доверия тамошним воинам, которых он обманул. Их, если бы даже они, оставаясь преданными, стали ради него в строй, вы все вместе превосходите числом, а каждый в отдельности – храбростью; вы закалены упражнениями в военных делах и, всегда выстроенные против варваров, привыкли переносить всякие труды, презирать морозы и жару, ступать по замёрзшим рекам и пить выкапываемую, а не черпаемую из колодца воду. Вы закалились на охотах, и во всех отношениях у вас имеются благородные данные для проявления мужества, так что если бы даже кто-нибудь захотел противостать вам, он не мог бы сделать это. Проверка воинов – напряжение, а не роскошная жизнь; взращённые в ней и предаваясь попойкам, они не будут в состоянии вынести ваш крик, а не то что битву. Если же кто-нибудь относится с подозрением к тому, что происходит в Сирии, то он мог бы заключить о плохом состоянии и безнадежности тамошних дел из того, что те не осмелились выступить из своей страны и не решились задумать поход на Рим, охотно оставаясь там, и считают достижением для своей ещё не прочной власти один день роскошной жизни. Сирийцы обладают способностью остроумно, с шуткой насмехаться и особенно жители Антиохии, которые, как говорят, привержены к Нигеру; остальные же провинции и остальные города за неимением теперь того, кто будет достоин власти, за отсутствием того, кто будет властвовать, управляя мужественно и разумно, явно притворяются, что подчиняются ему. Если же они узнают, что иллирийские силы проголосовали единодушно, и услышат наше имя, которое для них не является безвестным и незначительным со времени нашего управления там в качестве наместника, будьте уверены, что они не будут обвинять меня в нерадивости и вялости и, значительно уступая вам в росте, выносливости в трудах и в рукопашном бою, предпочтут не испытать на себе вашу крепость и стойкость в бою. Итак, поспешим раньше занять Рим, где находится императорское жилище; двигаясь оттуда, мы без труда будем управлять остальным, доверяясь божественным прорицаниям и мужеству вашего оружия и ваших тел".

После такой речи воины, славословя Севера и называя его Августом и Пертинаксом, выказывали всяческую готовность и рвение".

Войну с Песценнием начал Север. Геродиан: "Нигер, получив совершенно неожиданное для него известие, что Север захватил Рим, что сенат провозгласил его императором и что Север ведёт против него всё пешее иллирийское войско и флот, впал в величайшее смятение; он начал рассылать наместникам провинций приказы охранять все подходы к стране и все гавани. К царям парфян, армян и атренов он отправил послов, прося их быть ему союзниками. Армянский царь ответил, что он не будет союзником ни того, ни другого – с него будет довольно охранять своё, так как Север уже приближается. Парфянский обещал приказать своим сатрапам собирать силы: это у них обычный способ собирать войско, когда возникает в нём нужда, так как наёмников и постоянной армии у них нет. Атрены же по приказанию тамошнего царя Барсемия вступили в союз и прислали ему лучников. Всё остальное войско Нигер собрал из находившихся поблизости военных лагерей. Очень многие граждане Антиохии, особенно юноши, по легкомыслию и из преданности Нигеру вступили в армию, поступая так скорее по неопытности, чем по зрелому размышлению".

Часть своей армии Песценний направил во Фракию, к городу Перинфу. Там его легионы одержали победу над консулом-суффектом Луцием Фабием Цилоном, но дальше не продвинулись. Дион Кассий традиционно связывает это с неблагоприятными предзнаменованиями: "так, на военный штандарт уселся орёл и, несмотря на то, что его попытались прогнать, оставался на нём, пока его не изловили; а рой пчёл облепил своими сотами военные значки и в особенности его собственные изображения. По этим причинам он возвратился в Византий". В реальности же Нигер не сумел обеспечить войскам возможность дальнейшего наступления.

Сам же Песценний занял Византий, сделав его своей ставкой. Важность этого города была в том, что Византий находился в самом узком месте Препонтиды и: "имел большие доходы от морских пошлин и рыбной ловли; владея обширной и богатой территорией, он получал выгоды от обеих стихий. Вот почему Нигер хотел заранее занять могущественный город, надеясь, главным образом, что сможет этим помешать переправе из Европы в Азию через пролив. Город был окружён мощной, очень высокой стеной, сделанной из мельничных четырёхгранных камней, так плотно скрепленных и соединенных между собой, что всякий счёл бы, что сооружение сделано из единой глыбы, а не составлено из разных частей. [...] Нигер считал, что он таким образом весьма предусмотрительно обезопасил себя".