Ураган (сборник)

Что-то мешало думать. Мысли не выстраивались в цепочку, а шли вразброд, толкая и сбивая одна другую, я начинал думать об одном, а перескакивал на иное, и от этой мысленной путаницы начинали мелькать черные точки в глазах; я мобилизовал волю, пытался выстроить логическую цепочку, но это никак не удавалось. Постепенно мною овладевало тупое отчаяние, на лбу выступила испарина, в виске застучал молоточек.

Я встал, резко отодвинув стул, сделал несколько взмахов руками, приседания. И вдруг замер, прислушиваясь. Понял, почему не мог работать: меня отвлекали звуки, доносившиеся из-за неплотно прикрытой двери в тамбур. Они были очень слабые, почти сливались с равномерным гулом и свистом компрессоров, поэтому плохо различались, воспринимаясь как часть общего шума. Но сейчас, когда я перестал работать и прислушался, они проступили в шуме, как проявленные отпечатки. Это были шаги — то медленные, шаркающие, то убыстряющиеся. Вот что-то звякнуло, заскрежетало, словно включили транспортер, подающий животным пищу… И снова — шарканье…

Так ходил дядя Вася — пожалуй, никто в институте, кроме отдела кадров да еще, может быть, директора, не помнил его отчества, — уборщик. Но сегодня дядя Вася находится в отгуле за сверхурочные…

Опять звякнуло, как будто открывали двери клетки. Может быть, он пришел «беседовать» с подопытными животными? Такое тоже случалось, правда, чрезвычайно редко. Животных он любил искренне, хоть они, естественно, не давали ему взаймы «рубчиков», как некоторые малодушные научные сотрудники…

Я несколько раз громко окликнул его. Никто не ответил, но шаги и звяканье затихли.

Пройдя небольшой тамбур, я открыл дверь в первое отделение вивария. Шум мог доноситься только отсюда. Дяди Васи не было. Из большой клетки на меня глянули настороженные глаза. Затем длинные волосатые руки, похожие на человеческие, схватились за решетку и сотрясли ее. Раздалось:

— У-ух, а-ух!

— Все в порядке, Том, старина, — сказал я как можно спокойнее. — Ты не узнал меня?

В глазах большого пепельно-бурого самца шимпанзе медленно погасли злобные искры. Все еще угрожающе ворча и оглядываясь, он с достоинством удалился к самкам, забившимся в угол.

Том явно был «не в настроении», как говорила Таня. Что разозлило его?

Я бросил взгляд на часы. До ее прихода оставалось минут сорок. Придет — пусть сама и разбирается. А то с мальчиками в кино бегает, а ты тут дежурь за нее. Обрадовалась, что нашелся такой вот старый, тридцатилетний дурень…

Поскользнувшись, я едва не упал. Пришлось схватиться за прутья решетки. И в тот же миг из другой клетки донеслись новые звуки, мало похожие на те, что издают обезьяны. Мне показалось, будто кто-то смеется.

Там находился молодой подопытный самец шимпанзе — носитель полигена Л. Препарат должен был стимулировать целый

Я наклонился и поднял с пола раздавленную кожуру банана. Старый Том не был чистюлей и швырял кожуру куда попало. Иногда съедал банан вместе с кожурой.

На всякий случай я проверил другие клетки и убедился, что, кроме обезьян, в отделении вивария никого нет. Выходит, шаги и свист транспортера мне почудились.

Я вернулся в манипуляционную к своим бумагам. Скорей бы возвращалась Таня. И зачем я только согласился подежурить вместо нее? Ах, это нежное продолговатое лицо, насмешливо изогнутые губы с детскими припухлостями и едва заметные припухлости под улыбчивыми глазами, тонкая цыплячья шея — облик городского хитрого заморыша! Ах, эти жалобы, высказанные в порыве чистосердечия и будто бы вовсе не рассчитанные на благоприятный отклик… Вот уж поистине «жалобы турка», или, вернее, турчанки: «Везет же некоторым. Хоть в кино сходят иногда. А ты тут сиди взаперти, — глубокий вздох. — Но вы не думайте, я не жалуюсь. Знала, на что иду: лекции — работа — лекции. Обычный удел вечерницы, молодой дурехи. Теперь вот еще ночные дежурства. Ну, вам же для диссертации материал нужен…»

«Не огорчайтесь, Таня, наверстаете, — у вас миллион фильмов впереди», — ответил я с чистосердечными нотками зависти. «А вы что, в пенсионеры записываетесь в свои тридцать? Не выйдет, раскусят — и пенсии не дадут. Вон вы у нас какой могучий спортсмен!» — И серые, с зеленоватыми искорками глаза глянули на меня (с непоказным, хотелось бы верить) восхищением.

Не знаю, как там «молодые дурехи», но старый дурень не устоял. Да и где тут устоять записному холостяку?

«Идите, Танюша, в кино, мне как раз нужно отчет подготовить. В манипуляционной даже лучше, никто мешать не будет».

Она мило наклонила головку: «Какой вы добрый, Петр Петрович», — и исчезла. А ее слова остались — вместе со слабым ароматом духов… Остались и сомнения в разумности моего поступка…

Я придвинул бумаги и заставил себя заняться ими. Придумал хитрость: чтобы работа пошла, начал с самого легкого — подсчитывал по формуле содержание азота в кислоте. Затем перешел к более сложным вычислениям. И дело уже сдвинулось с мертвой точки, но внезапно со стороны вивария донесся протяжный вой. Он поднялся до высокой ноты и оборвался… Затем раздался с новой силой

В следующую минуту я проскочил через тамбур и вихрем ворвался в виварий. В большой клетке катался по полу темный косматый клубок, в котором с трудом можно было узнать Тома. Его пасть была открыта, из нее хлестала пена. Том раздирал на себе кожу, выдирал клочьями шерсть.

«Взбесился? — мелькнула мысль. — А самки?» Я помчался к телефону. Через несколько минут прибыли ветврач и санитары. Но Тому врач уже помочь не мог. Шимп лежал темным, окровавленным, неподвижным кулем на полу. Кровь продолжала вытекать из страшных ран, которые он себе нанес. У меня дрожали пальцы, ключ не попадал в замок. Врач взял его у меня и сам открыл клетку. — Острое отравление, — диагностировал он. Длинные висячие усы делали его лицо унылым. — А где дежурная лаборантка? — Она пошла… У нее заболела родственница, вызвали… — Вы не умеете лгать — и не пытайтесь. Меня не интересует, куда она пошла. Хотелось бы знать, когда кормили обезьян… Однако погодите, что это такое, зачем он здесь?