Ураган
Шрифт:
Проходит три или четыре минуты. На высоте десяти тысяч метров нас нагоняет серо-бурое облако. Внутри него все еще клокочет что-то ярко-оранжевое. Облако имеет вид огромного гриба. Нужно держаться от него как можно дальше. Оно тоже предназначено не нам…
Мы летим на юго-восток. Домой! Если можно, хотя бы условно, считать домом такой дрянной кусочек суши, как Тиниан.
Мы много повидали за время войны и понимали, что значит двадцать тысяч тонн тринитротолуола. И все же мне стало не по себе, когда я увидел в газетах торжествующий отчет о том, что сделала «Энола». Да поможет мне бог избавиться от мысли, что доля вины лежит и на мне!
Мы спали, ели, пили и опять спали. И молчали. Даже самые
— Да, разумеется, — сказал тогда этот странный малый, — война — это война. И все-таки лучше, чтобы те, кто ею занимается, давали себе труд думать над тем, что делают.
А когда мы хорошенько выпили, то он наговорил мне такого, что я не могу здесь записать, чтобы его не подвести. Мало ли в какие руки может попасть моя тетрадь, а я вовсе не желаю, чтобы Галич угодил черт знает куда.
Перед тем как улететь, он заставил меня найти мой клочок открытки с волком, приставил к нему свой кусок и обвел карандашом остальные три места — француза, англичанина и русского.
— Знаешь, — сказал он, — мне очень хотелось бы, чтобы все они были сейчас здесь. Может быть, это мистическая чепуха, но почему-то мне кажется, что все они были бы согласны с нами, даже тот накрахмаленный социалист ее величества. Ты не думаешь?
Я мог ответить, только недоуменно пожав плечами. Мы ничего не знали ни об одном из них.
Не стану утверждать, будто, в те дни мы уже знали, что в нашей жизни кое-что изменилось. И переменились мы сами. Мы еще не понимали, что значит совершить такое даже во имя пятиконечной звезды в синем круге, за которой скрывается твоя страна, твой дом и твоя Моника. У каждого человека есть его Моника. Она была и у меня, Денниса Барнса. Моника!.. Назвал ли бы я так свой самолет, если бы был его командиром? Тогда — да. Ведь я еще не знал, что, когда вернусь, Моника представит мне своего мужа. Мне! И кто же он, черт подери! Только вчера нацист — один из тех, с кем мы воевали не на жизнь, а на смерть! Каким образом он очутился здесь? Как он превратился из нациста в моего соотечественника? Оказывается, мне было мало знать, что война укоротила юбки у стюардесс в баре на Тиниане. Значит, я, каждый день склонявший голову в скорби о боевых товарищах, уничтоженных нацистами, должен был теперь склонить ее перед нацистом, опередившим меня. Признать чуть ли не братьями таких типов, какой стоял рядом с Моникой. Он даже не потрудился снять колодку орденских ленточек, доставшихся ему в наследство от Гитлера за то, что он убивал наших товарищей и только случайно не убил меня. Этого типа звали Готфрид фон Шредер.»
Теперь все это приходило Барнсу на ум по мере того, как он думал о случившемся. В особенности
А что значит пропавший без вести после «ее» падения? Может быть, завален обломками и не найден; или расплющен взрывной волной о стену дома в кисель, превращен в головешку или бесследно исчез, обратившись в пар.
А что значит тридцать восемь тысяч четыреста двадцать раненых? Барнс их не видел и не хочет видеть. Не хочет видеть и тех, о ком в подсчете не сказано, но кто со следами лучевой болезни продолжает появляться на свет.
«Лучевая болезнь!
Экипаж «Энолы» уверяли, что никто из летчиков не может пострадать. А почему же скрывают причину смерти Паркинса? Почему ослеп и умер Джиббет? Почему у Барнса нет ни одного своего зуба? Впрочем, все это не то. Ведь главное в том, что Моника не узнала Барнса. Она сказала: «Он же совсем другой! Он стал похож… на мертвеца». Может быть, и в этом виновата лучевая болезнь?.. Тогда хорошо, что Моника не дождалась.
Теперь готовятся убивать миллионы. Кто-то должен этому помешать. Кто? Если это не сделает кто-нибудь другой — должен сделать я. Вот почему я служу, летаю. И да поможет мне бог найти свой конец так, чтобы не выть от бессилия, так и не добравшись до синеющего вдали пристанища леса. Нет, я не волк. Хоть и бреду вместе с волчьей стаей…»
Вот что Бодо узнал из дневника Барнса. Тот захлопнул тетрадь прежде, чем молодой человек успел перевернуть следующую страницу — там было опять о Монике.
В том, что парень сегодня так раскис, ничего страшного нет — солнце! Барнс по себе знает, что такое солнце для непривычной головы. Можно было вымотаться и не такому желторотому, как этот Патце. Но ничего — все придет в порядок, когда они поднимутся в воздух для последнего этапа над Африкой и океаном. А там и свои берега, свой штат, свой аэродром, свой город, свой дом, своя… Моника?.. Нет! Никаких Моник!
— Нечего распускать нюни, Бодо, — сказал Барнс, — идите-ка под душ.
— Да, да, полковник, одну минутку… — Патце прижал ухо к маленькому приемничку, лежавшему возле его подушки.
Несколько мгновений он напряженно прислушивался. Слушал не отрываясь, закрыв глаза и отмахиваясь от звавшего его Барнса.
— Послушайте, Функ, — крикнул Барнс, — позаботились бы о завтраке! Рано или поздно запорют горячку со стартом, чтобы сбыть нас с рук. Давайте поедим разок на твердой земле, а?
— Похоже на что-то разумное, — согласился Функ и стал одеваться.
Но он еще не успел выйти из палатки, когда в стороне возникло густое облако пыли. Вскоре из облака выскочил «джип». Он сломя голову несся к палатке, не разбирая дороги, по кустам и буграм. Автомобиль еще не остановился, когда из него выскочил высокий сухощавый человек — начальник базы генерал Шредер.
— Здравствуйте, полковник, нам нужно поговорить, — сказал он, отыскав взглядом Барнса.
— Может быть, в другой раз? — глядя в землю, сквозь зубы пробормотал Барнс.
— Срочное дело, — сухо сказал Шредер.
— А… — протянул Барнс и, на ходу натягивая куртку в рукава, нехотя пошел за генералом прочь от палатки.
— Я так и знал: нам не дадут позавтракать, — разочарованно сказал Патце и пощелкал пальцем по приемнику, — на свете творится такое…
— Что бы ни творилось на свете, я не двинусь отсюда на пустой желудок, — проворчал Функ.