Уравнение с Бледного Нептуна
Шрифт:
Ах, вот оно что. Значит, мне просто не повезло. Кажется, это становится правилом. Я упрямо сползаю в ряды неудачников. Все вокруг словно сговорились помогать мне проваливаться везде, где возможно.
— Вот здесь вся ваша жизнь, — неожиданно сказал Ермолов, вываливая на стол фотокопии, магнитные пленки, поляроидные документы, куски кинолент и множество бумаг со штампами и вензелями различных учреждений.
Я вздрогнул. Я не ожидал от этих бровей такого обобщающего подхода к скучному архивному материалу. Конечно, в этих бумажках была отражена моя жизнь. Но как? Мне всегда казалось, что очень условно…
— Вы окончили школу-интернат, — говорит Ермолов, откладывая в сторону золотистую бумагу с изображением голубых книг и ракет.
Какая
Уже тогда я испытывал особое состояние, преследовавшее меня затем в течение всей жизни: состояние предчувствия предназначенного мне судьбой великого свершения.
Насколько я помню себя, моя жизнь протекала в ожидании грандиозных и потрясающих событий, где судьбой мне отводилась главная роль. Здесь не было и тени самомнения или тщеславия. Это была стихийная вера, вложенная в мою душу самой природой.
Я знал, что совершу нечто абсолютно великое. По своим масштабам этот акт превзойдет все, что делалось людьми до сих пор. Поэтому его нельзя будет измерить обычной человеческой меркой. Сделанное мной будет иметь непреходящую ценность.
Я не знал только, когда это произойдет.
Я ждал.
Иногда мне хотелось приблизить будущее, и я начинал действовать. Как правило, это кончалось очень плохо. Или смешно, что еще хуже.
Мне было десять лет, когда я бежал из школы-интерната в Большой заповедник. Я мечтал стать великим укротителем всех зверей, сохранившихся на земле. Мои друзья-однокашники играли в «Космос» и «Лунный город», они коллекционировали редкие фотографии Юпитера и Сатурна, выпрашивая их у именитых космонавтов. А я в это время во сне и наяву повелевал полчищами усмиренных тигров и добродетельных пантер. В моих ушах стоял шорох камыша, раздвигаемого могучим телом хищника, и слышались слова преданности и покорности, произнесенные на зверином языке, которым, конечно, я буду владеть в совершенстве. Слава Маугли не давала мне покоя. Она приобретала в моих глазах космические масштабы. Мне грезились тысячные стада слонов, падавшие на колени при моем появлении. Я шагал им навстречу по изумрудной траве, искрящейся на солнце мириадами капелек влаги, и умные животные приветствовали меня глухим урчанием.
Наконец, видя, что нет никакой надежды преодолеть сжигавшее меня чувство, я сбежал от утренней зарядки, ежедневных занятий в школе, бадминтона и пионерских вечеров у электрокостра. Моим попутчиком был Жоля, беленький веснушчатый мальчик с широко раскрытыми глазами. Зачарованный и потрясенный моими фантазиями, он готов был идти со мной на край света.
Нам повезло, и мы за сутки добрались до границ заповедника, расположенного в Забайкалье. Водитель аэрокара приземлил машину неподалеку от высокого белого здания, стоявшего прямо на лесной опушке.
— Вот это и есть управление Большого заповедника. Там ты найдешь своего отца.
Я кивнул, и мы спустились по плетеной лесенке на мягкую влажную землю. Летчик помахал нам рукой в серебристой перчатке, дружелюбно улыбнулся, и машина, обдав нас теплыми запахами масла, краски и разогретого металла, медленно поднялась в воздух. Мы проводили ее глазами, и я на миг ощутил тоскливое посасывание в груди. В управление, где никакого отца у нас не было, мы не пошли, а спрятались в лесу. Когда наступила ночь, мы пересекли границу заповедника. Это была несложная операция, так как ограждения были рассчитаны на глупых и сильных зверей, а не на двух хитрых ловких мальчишек. Мы переплыли бетонированный ров с водой, перебрались через полосу инфракрасной защиты, пролезли сквозь серию проволочных ограждений и попали в темный девственный лес. Конечно, мы сразу заблудились, но ведь это, пожалуй, и было нашей единственной целью. Я уже точно не помню всех ощущений, связанных с этим приключением. Но я никогда не забуду ужаса, охватившего нас, когда мы услышали
На другой день нас отыскали работники заповедника.
В изодранной одежде, с синяками и царапинами и, кажется, с неявными следами слез на грязных щеках мы были доставлены в родную школу.
Вечером мы отчитывались перед товарищами. В своем выступлении я не преувеличивал значения нашей экспедиции, но довольно красочно описал обстановку в лесу. Кажется, я упомянул только носорога, лань и зайца.
После меня ответ держал Жоля. Он был краток:
— Глупость сделали, и все.
Помолчав, Жоля добавил:
— А то, что он вам тут наговорил… Про всякую красоту… А сам он там был труслив, как заяц, робок, как лань, и глуп, как носорог…
— Затем вы успешно учились в университете, — говорит Ермолов. Его неприятный голос пробуждает меня от мгновенного оцепенения и сразу же перебрасывает поток мыслей в другое русло.
Успешно учился? Не те слова! Разве это была учеба? Не меня учили, я учил. Такого взлета не знали даже самые скороспелые математики и физики-теоретики. Я прошел официальный курс обучения за два года…
— Однако к заключительным экзаменам вас не допустили за многократные попытки доказать принципиальную возможность вечного движения.
Ермолов откладывает в сторону запись моего доклада на ученом совете факультета и внимательно смотрит на меня. Я был прав с самого начала. У него глаза рассвирепевшей кошки. Два блюдечка с подсолнечным маслом, а посредине — злые точечки. Отчего бы ему их не перекрасить? Сейчас, говорят, это многие делают. В Европе модны темно-синие зрачки с черным ободочком. Некоторые оригиналы носят фиолетовые глаза. Мне лично не нравится. Но все же, наверное, лучше, чем эти кошачьи бельма.
Он с минуту смотрит на меня в упор. Что он видит во мне, я не знаю. Но держусь изо всех сил. Одет я скромно. На мне полуспортивный костюм из голубого оксополимера. Грудь и спина открыты невидимым потокам кондиционированного воздуха, реющего в кабинете. Сижу я уверенно и непринужденно. Выражение лица спокойное, внимательное, чуть напряженное. Я знаю, конечно, что такую мину не любят. По ней легко предположить, что ты в душе ругаешь собеседника. Но мне приятно сидеть с такой ханжеской физиономией в Институте телепатии. Пусть угадает, черт бровастый, что я про него думаю!
Ермолов опускает глаза и откладывает часть бумаг в сторону.
— Так, — говорит он, придавливая документы прессом, словно ставя одну тяжелую мраморную точку. — И, наконец, эта ваша эпопея в Комитете по делам изобретений.
Эпопея… Я оценил величину пренебрежительной иронии, вложенной в это слово…
Комитет… комитет… Много стали, бетона и стекла. Тысячи сосредоточенных, вылощенных сотрудников, неторопливо снующих по длинным коридорам. Ненавязчивый шум логических машин. Внешне спокойная однообразная работа: очередную заявку на изобретение перевести на машинный язык, передать на обработку электронному мозгу, полученный ответ сформулировать и сообщить автору. Ничего особенного, и, главное, никаких ошибок. Машины помнят все, что было сделано по данному вопросу до и после рождества Христова. У них не случается промахов, объективность их выше всяких подозрений.