Урод
Шрифт:
До сих пор остается загадкой, как родители сумели раздобыть документы. Ведь в этой стране документы - это все. Но отец очень старался.
– Мы - способные, - говорил он.
– Мы сумеем стать, как все.
Отец всегда ходил в пиджаке, чтобы хоть немного скрыть некрасивый горб на спине. Он сам научился ловко связывать крылья, чтобы не слишком выпирали и не бросались в глаза, и научил этому нас. И маме, и мне было больно, когда мы стягивали ремешками тонкие, сложенные в складки, концы наших крыльев. Но мы терпели, потому что очень хотели стать людьми
Но люди все смеялись и потешались над нами.
"Это семья горбунов, - говорили они.
– Смотрите, и сын у них горбун".
Левое крыло у меня сломано. Его сломали давно, еще в школе, и оно плохо срослось. Отец сам лечил его, сам накладывал шины, но оно все равно срослось неровно, и я легко могу сейчас нащупать утолщение в том месте, где был перелом. И еще я плохо из-за этого разворачиваюсь в воздухе, а это так необходимо, чтобы стремительно и внезапно обрушиться на противника, чтобы вцепиться клыками ему в горло.
– Эй, урод!
– сказал мне в школьном туалете дылда-восьмиклассник, затягиваясь дрянной вонючей сигаретой.
– Ты зачем сюда пришел, чтобы настучать на нас учителю?
– Я не урод, - сказал я.
– Сами вы уроды.
– Ах ты, дерьмо, - сказал дылда.
– Еще огрызается!
– и толкнул меня к товарищу, такому же уроду, как и он сам. А тот толкнул меня обратно. И тогда я вцепился своими еще тонкими когтями дылде в лицо, а он схватил швабру и ударил меня по спине.
Наверное, тогда от боли я потерял сознание, потому что очнулся на заплеванном цементном полу уже один, а, когда, пересиливая боль в крыле, притащился в класс, учительница посмотрела на меня насмешливо и сердито одновременно и громко сказала, что от меня воняет сортиром и нашей семейке неплохо было бы почаще мыться.
Это неправда, что мы грязные. Конечно, у нас есть специфический запах, который издают крылья, если они долго сложены и стянуты ремешком, но мама всегда их тщательно моет, как только я прихожу из школы, и от меня никогда не пахнет.
И еще никто не хотел со мной дружить. Совсем маленькому мне кидали песок в глаза, если я пытался в песочнице вместе с другими детьми лепить формочками или строить сказочный город, и отнимали игрушки. В школе за спиной я часто слышал: "фу, какой противный, у него горб". Но настоящей пыткой были уроки физкультуры.
– Ты не ходишь на физкультуру, - говорили одноклассники, - потому что освобожденный. А слабо тебе прыгнуть через "коня", эй, урод! Какой же ты после этого парень.
Я бы запросто мог прыгнуть через "коня" и показать им также еще кое-что, но отец настрого запретил мне делать что-нибудь такое, что не умеют люди. Ведь мы должны были стать как все.
Я и сейчас еще учусь в школе. Вернее, осенью я опять должен буду туда пойти. Но я не пойду. Я уже сейчас выше на голову своих одноклассников и сильнее любого из них. Они теперь боятся со мной связываться. И в глаза меня никто не обзывает. Но стоит отвернуться...
Все сейчас в школе "левые" или "правые", и они орут друг на друга
Мне очень хотелось потом спуститься к этому патрульному посту и перегрызть плюгавому солдату в болтающейся на его дебильной голове каске горло, но не стал этого делать. Отец бы мне не простил.
И еще у меня все сильнее растут когти.
Раньше когти росли у меня плохо, и отец страшно гордился этим.
– Видишь, - говорил он маме, - наш сын будет уже другим, не таким, как мы. Он вырос среди людей, он будет таким, как они. Из-за одного этого стоило приехать сюда.
Мама недоверчиво кивала в ответ. По-моему, она не очень-то верила его словам. У нее были прекрасные острые когти, она подстригала их по людскому обычаю и покрывала лаком. Сегодня я возьму мамин лак и тоже покрашу свои когти. Пусть они будут красными, как кровь.
Когда погиб отец, мама перестала следить за своими руками. "Мне так удобнее носить сетки с продуктами", - шутила она. Но я-то понимал, что она перестала ухаживать за руками не из-за этого. Я все чаще замечал в ее глазах такой же сухой нездоровый блеск, какой вижу сейчас, подходя к зеркалу.
В тот день мы уехали далеко за город.
– Давайте устроим пикник, - сказал отец.
– У людей это называется пикником. Возьмем еды и отдохнем где-нибудь у речки.
И мы поехали. Мы присмотрели отличную лужайку недалеко от круглого, заросшего камышами озера. Мы развели костер и напекли картошки. Отец всегда говорил, что печеная картошка - настоящая человеческая еда. И еще у нас было молоко, и зелень, и вареные яйца. Отец предусмотрел все, но забыл, что в этот день открывается охотничий сезон.
Мама расстелила на траве чистую старую скатерть и расставила еду, и мы освободили от ремешков свои большие черные крылья, но отец сказал, что надо еще вскипятить чай. Он взял маленькое желтое пластмассовое ведро и полетел на середину озера, ведь рядом никого не было, а там вода чище, и тут загремели выстрелы.
Стреляли из лодки в камышах. Два раза, дуплетом. Я видел, как над дальним концом озера поднялся сизый дымок.
Отец сначала остановился в воздухе, как будто налетел на невидимую преграду, а потом выпустил ведерко из рук и оно упало в воду и закачалось ярким поплавком.
Отец не полетел обратно к нам. Если бы он полетел обратно, стрелявшие люди поплыли бы за ним, а мы сидели недалеко от берега и наши крылья не были спрятаны под одежду. Поэтому он сумел еще каким-то чудом развернуться в воздухе и упал сбоку от озера, на опушке леса.
Мы с мамой подбежали туда потом и увидели двух мужчин в телогрейках и с ружьями в руках. Они стояли над телом отца и зло переговаривались, оглядываясь по сторонам.
– Зачем ты стрелял?
– испуганно шипел мужчина в выглядывающей из-под телогрейки тельняшке.
– С ума сошел!