Урод
Шрифт:
Оскорбление Катон пропустил мимо ушей. Он хорошо поел, на него снизошло благодушие, и ругаться ему было лень. Урод же был голоден, зол, и ему хотелось вывести Катона из себя.
– Эй, ты, слышишь, за забором человек идет. Чего же не лаешь?
Катон перестал выискивать блох и равнодушно ответил:
– Зачем? Хозяина все равно дома нет.
– А ты что, лаешь только при хозяине?
– Конечно.
– Почему так?
– Да потому, что не будешь лаять – хозяин палкой огреет.
– Ну-у?! – изумился Урод. – И тебя часто бьют?
– А почти каждый день.
– И сегодня
– Обязательно, – уверенно заявил Катон.
– За что?
– А вот видишь. – Катон повернул морду и показал на разбитый горшок, потом лениво зевнул и спросил сам: – А что ты так удивляешься? Словно тебя самого не лупят.
Урод, чтобы разжалобить Катона, понес на хозяина напраслину. Лупит, ругается, грозит сдать на мыло и почти не кормит.
Катон возмущенно взвыл:
– Какая бессовестная свинья твой хозяин! Морить собаку голодом! Ты и сейчас жрать хочешь?
– Ужасно, – прошептал Урод и наклонил голову, чтоб скрыть слезы.
– А я как раз все слопал. Что же ты мне раньше не сказал? Я бы тебе, может быть, что-нибудь оставил, – недовольно проворчал Катон и почесал лапой ухо.
Урод, униженно изгибаясь и принося тысячу извинений, попросил товарища Катона разрешить ему полизать его кормушку. Катон смилостивился, разрешил Уроду полизать кормушку и насовсем подарил ему здоровенную кость телячьей ноги. Но кость была такая гладкая и чистая, что Урод вынужден был вежливо от нее отказаться.
Простившись с Катоном, Урод отправился в сад другого соседа, у которого был поросенок и неплохая помойная яма. Кормушку поросенка он так старательно вычистил, что ему бы позавидовала самая чистоплотная хозяйка. Помойка тоже его не порадовала. Он целый час в ней рылся и нашел всего лишь полкартофелины, изжеванную селедочную голову и две тощие колбасные шкурки.
Когда уже совсем стемнело, Урод вернулся домой на крыльцо и свернулся под дверью клубком.
На киностудию Отелков приехал во второй половине дня, когда гвалт, беготня по коридорам и хлопанье дверями достигли своего предела. К этому времени заканчивались заседания, совещания, худсоветы, редсоветы, техсоветы и прочие советы. Люди, ручьями вытекая из бесчисленных кабинетов и залов, заполняли длинные коридоры студии, сновали по ним туда и обратно, собирались кучками, как пчелы на сотах.
Иван Алексеевич, пожимая на ходу руки, пробрался на широкую лестничную площадку, соединявшую служебную часть студии с деловой, то есть съемочной. Эту лестничную площадку называли «Аглицким клобом». Здесь всегда толпились обиженные, обойденные и отвергнутые, сюда приходили и те, кому совершенно нечего было делать, и те, кому всегда было некогда. Сюда тащили все: радость и горе, последнюю новость, новейший анекдот, очередную сплетню.
Иван Алексеевич презирал «Аглицкий клоб» и бывал там от случая к случаю. Сегодня же он направился туда с единственной целью поймать непременного завсегдатая «клоба» Васеньку Шляпоберского и перехватить у него хотя бы пять рублей. К удивлению Отелкова, площадка на этот раз пустовала, если не считать молодого режиссера Виктора Изварина и молодого сценариста Гудериана-Акиншина, Они стояли облокотись на перила и лениво перекидывались словами. По их хмурым лицам Иван Алексеевич
Про Гудериана-Акиншина на студии говорили, что это человек железной воли, самостоятельно решает вопросы мирового значения и читает труды генерала Гудериана. Поэтому-то к его заурядной фамилии и добавили кличку Гудериан. Сценарист был помешан на военной тематике. Да он и сам этого не отрицал и при разговоре любил ввернуть словечко или целую фразу из военной терминологии.
– Слушай, Отелков, как тебе нравится название картины – «Броневой колпак»? – заговорил сценарист, размахивая тоненькой, как сухая ветка, рукой.
Иван Алексеевич пожал плечами:
– Ничего.
– А если назвать «Теплая рукоять»? Звучит?
Отелкову очень хотелось сказать сценаристу: «Отстань, дурак!» – но не сказал и опять, пожав плечами, согласился, что «Теплая рукоять» тоже звучит. Гудериан-Акиншин придумал еще пять названий, и все они, по мнению Ивана Алексеевича, неплохо звучали.
Виктор Изварин, считавшийся на студии очень талантливым режиссером, вероятно, потому, что еще не отснял ни одного метра пленки, презрительно усмехнулся. Гудериан-Акиншин давно предлагал ему соавторство, еще когда его сценарий назывался просто «Боевая диагональ».
Режиссер Изварин равнодушно заметил:
– Все равно ни черта не получается у тебя, Гудериан.
Сценарист покосился на Изварина:
– Посмотрим. Сражение еще не кончилось. – И схватил Отелкова за рукав: – Иван Алексеевич, ради бога, послушайте хоть одну страницу… Это же настоящее искусство!
Делать Отелкову все равно было нечего, и он милостиво согласился послушать настоящее искусство. Гудериан-Акиншин трясущимися руками вытащил из рыжей папки сценарий, отыскал нужную страницу и, как рыба, хватая ртом воздух, начал:
– Блиндаж в пять накатов. Полковник Вильгельм Вейс спит на железной койке под черным одеялом…
Виктор Изварин, выставив шикарный остроносый ботинок и покачивая им, удивленно спросил:
– Что? Полковник спит под черным одеялом? Да разве так пишут?!
Сценарист побледнел.
– Тебе не нравится «под черным одеялом»? Хорошо. Я напишу – «под серым». Какое это имеет значение?
Гудериан-Акиншин выхватил из кармана перо, торопливо перекрасил черное одеяло в серое и хотел было читать дальше, но режиссер опять перебил;
– Охота тебе его слушать, Отелков! Я же как пять пальцев знаю этот сценарий…
Сценарист дернулся, словно его ударили по затылку:
– Это называется предательский выстрел в спину.
– Ну-ну, скажи еще что-нибудь про косоприцельный огонь, – засмеялся Изварин и, одернув пиджак, пошел навстречу кудрявому блондину в ярком галстуке:
– Как проба, Вадим?
– Утвердили, – небрежно ответил Вадим и, не сдержав радости, растянул рот в широченной улыбке.
Отелков отвернулся. Вся кровь бросилась ему в лицо, и стало так жарко и больно, словно его ошпарили. Вадим Хицкалов был тот самый артист, которому отдали роль Ивана Алексеевича. Хицкалов, увидев Отелкова, мгновенно погасил улыбку и, подойдя, протянул руку: