Урок кириллицы
Шрифт:
– Можно.
Он встал с места, отыскал глазами какую-то точку на противоположной стене и, обращаясь к ней, начал читать:
А для чего нам надо столько букв?
Болтать по фене? Сочинять частушки?
Великий Боже, не сочти за бунт
Горячий гул горенья в наших душах!
Даруй нам милость, ниспошли талант:
Единым словом - ёмким, нелукавым
Жизнь огранять, как чистый бриллиант,
Запечатлять и заключать в оправу.
И защити нас от нападок зла,
Которым мир наш бренный переполнен.
Лишь перед Словом отступает мгла,
Мир уступая во
Ну так возможно ль не воспеть в веках
Отца, и Сына, и Святого Духа?..
Прими сей труд. Послушай, как в стихах
Рокочут рифмы, торопя друг друга.
(Стиль слабоват, конечно, ибо нам
Твоё величье выразить нет мочи.
Ум - ограничен. Он, словно Адам,
Фактически низвергнут в сумрак ночи,
Хоть и рожден был волею Отца
Царить над миром по подобью Божью...)
Чем же отмыть нам черствые сердца,
Шесть тысяч лет питаемые ложью?
Щемит душа. Съедает алфавит
Экзема язв тотального распада.
Юлой крутясь, Земля плывет в крови...
Явись нам, Слово! Хоть за миг - до ада!
Глава Т (300).
...ТВЕРДОго мнения относительно созданной Кириллом и Мефодием азбуки я в этот вечер, само собой, ни от кого не услышал, но литературных споров наслушался выше крыши. Особенно, когда заявилась толпа, среди которой я узнал Сергея Отпадова, Викториона Берлинского, Славу Бройлермана, Гектора Анаврина и других, уже знакомых мне за эти дни, людей, в том числе и Анюту, пришедшую, как я не без сожаления отметил, вместе с отцом Мирославом.
– Ты никак в матушки собралась?
– улучив момент, шепнул я с трудно скрываемым чувством досады.
– А почему бы и нет?
– не стала она отнекиваться.
– Я же тебе говорила, что, читая книги Горохова, представляю себя если и не монашенкой, то женой священника.
– Но ведь отец Мирослав ещё только диакон?
– Да, но он как раз и не рукополагался раньше, чтобы не стать целебатом. Если бы он принял священство холостым, то ему уже нельзя было бы потом жениться. Вот он и ждал, чтобы сначала обвенчаться, а затем уже стать батюшкой.
– Ну и когда же теперь венчание?
– Мы ещё ничего конкретно не решали, но, по крайней мере, не раньше Успения. Ведь сейчас идет пост, а в пост не венчают...
– ...Да что там реклама, реклама - это чепуха!
– почти кричал тем временем на всю комнату, заглушая все прочие разговоры, тот же вихрастый паренек, которого все называли странной фамилией Фертоплясов.
– Если будет надо, я могу на любой товар сочинить рекламу, подумаешь! Ну вот для примера: Соки и нектары - "Шей саван"! И за кадром - эдакие жадные глотательные движения: буль, буль, буль... А потом - с высоты птичьего полета - вьющаяся по узкой пыльной дороге среди песков процессия с гробом, и в конце - крупным планом - кладбищенские ворота, над которыми, вырастая во весь экран, покачивается на сухом ветру выгоревшее на солнце полотнище: "Им уж - ничто жажда и всё..."
– Такую рекламу только в "Городке" показывать.
– Да где угодно, главное - что мне это неинтересно делать. А вот я сейчас пишу сценарий телевизионного фильма "Джентльмены у дачи" - так это мне в кайф, там чуваки приехали
– Короче, полная модель сегодняшней России!
– заметил Берлинский, с чем согласились и Чохов, и остальные.
– Разоружение перед наглым чужаком, оплевывание своих святынь, все прочее...
– Ну да, - кивнул Фертоплясов.
– Только боюсь, что это никому сегодня заведомо не нужно. Они же теперь все демократы, требуют легкого стиля. Вот, как у него!
– кивнул он в сторону Отпадова.
– А серьезное слово всех прямо в дрожь бросает.
– А что ты хотел?
– подал голос обычно отмалчивавшийся Анаврин. Время "самовыражения" в литературе закончилось. В нашем массовом, потребительском обществе писатель должен стать "демократом". У него нет другого выхода, как пойти навстречу публике и говорить то, что ей интересно и для неё важно.
– Но это почти стопроцентно значит, писать "массовую литературу", то есть всякого рода "чернуху", "порнуху", детективчики, триллеры, фэнтези, в лучшем случае постмодернистские хохмы. Одним словом, дешевку, - резюмировал Берлинский.
– Почему же обязательно дешевку?
– обиделся Анаврин.
– Между массолитом и серьезной литературой есть узкая зона, которую я как раз и пытаюсь превратить в "ничейную землю" - то есть территорию, на которой действуют законы обеих враждующих сторон.
– Вот-вот!
– поддержал его Борька.
– Именно этого сегодня нашей литературе и не хватает!
– А почему герои твоих романов, - не удержался от вопроса и я, - живут словно во сне? Я тут почитал на днях "Гений рации П" и "На задворках Великой Ичкерии" - и все герои там либо находятся в страшном алкогольном угаре, либо дуреют от съеденных мухоморов или слизанной с марок ЛСД...
– Это не совсем так, - нехотя отозвался Анаврин, снисходя до случайного собеседника.
– А может быть, и совсем не так, потому во сне находятся не герои, а сам мир. Это он, этот мир, представляет из себя сон и бред, понимаешь? Вся наша реальность, которая якобы дана нам в ощущениях, это только иллюзия и мнимость. Она - наш коллективный глюк, и поэтому, когда мой герой напивается или съедает мухомор, он этим как раз и возвращает всё в свое первоначальное положение.
– Да разве у тебя герои?
– задираясь, бросил Берлинский.
– Это какие-то куклы-марионетки, которые пассивно следуют за любыми случайными поворотами судьбы и ничего не пытаются делать сами.
– А зачем?
– не дав ответить Анаврину, подал голос Бройлерман. Мнимость сущего заранее обесценивает любое действие, лишая смысла любую попытку переменить судьбу, а тем более улучшить мироздание.
– Точно, - опять подпрягся на помощь Борька.
– Человек есть то, что он ест. То есть, когда любой из нас садится перед телевизором, он превращается в пустую перчатку, в которую виртуальный субъект с экрана входит, как рука. И не более того.