Урок
Шрифт:
Для чего это нужно? А для того, чтобы читатель тоже ощущал себя исследователем. И истина, добытая с трудом, была как бы естественным выводом из его личного духовного и нравственного опыта. Бесконечно важно для публицистики с ее откровенной тенденциозностью, чтобы читателю не казалось, что ему навязывают что-то насильно, а, напротив, сам он чувствовал бы себя в конце повествования умнее автора и «навязывал» автору то, чего от него «лукавый» публицист и добивался.
Второй характерной особенностью художественной публицистики я назвал бы ее объемность. Но объемность особую, ибо вообще-то объемностью, то есть третьим измерением, обладает все подлинное в литературе. Разница в том, что третье измерение в публицистике — социально-этическое, то есть характер и судьба героев, — это как бы окна, через которые автор и читатель вместе с ним смотрят в мир, в эпоху…
Но я хочу уточнить это положение, дабы оно не оправдывало обилие плоскостных человеческих фигур в художественной публицистике: героиней повествования остается мысль, укрупненная волшебной линзой художественного образа.
Очень важно для овладения мастерством художественной публицистики сосредоточенное, творческое чтение Максима Горького, и даже не статей его, а очерков, воспоминаний, литературных портретов.
С дней юности было для меня волнующей тайной, что делает «безумно интересными» людей Горького, о которых хорошо известно, что они действительно существовали и не выдуманы писателем. Может быть, это говорит о моей большой наивности, но для меня это было именно волнующей тайной. Мало ли литераторов писало о Савве Морозове, или о Шаляпине, или о Леониде Андрееве? Но «безумно интересны» они для меня только у Горького!
Выдумывал их Горький или видел то, чего не видели остальные, менее талантливые? Что идет от более глубокого понимания? А что от более богатого и опытного воображения? И все время настораживало, что у Горького «безумно интересны» не только эти бесспорно существовавшие в действительной жизни лица, но и множество женщин, мужчин, стариков, которых он вывел в книгах тоже как подлинно существовавших, даже, как можно подумать, не изменив их имен.
Психология творчества — область сложная и еще не расшифрованная, и не стоит никогда давать голову на отсечение, уверяя, что вот это у любимого писателя «сама жизнь», а вот это «творческий вымысел»; даже в самых наидокументальнейших повестях, во всех этих бесчисленных записках геодезистов, адвокатов, врачей, «выдумано», конечно, гораздо больше, чем кажется неискушенному, чистосердечному читателю. Но было бы не только несправедливо, но и нелепо называть это выдуманное ложью. Как писал бесстрашно честный Маяковский: «Это было с бойцами, или страной, или в сердце было в моем». И вот что «было с бойцами», а что «было в сердце» — вопрос глубокий и сложный, когда речь идет и о Горьком и о писателях несравненно меньшего масштаба.
И со временем меня перестало заботить, что в образах Горького идет от «понимания», а что от «воображения» и открылось в них то самое третье (а если говорить о Горьком, то, несомненно, четвертое) — социально-этическое измерение. Оно, догадывался я, и делало для меня с самого начала людей Горького «безумно интересными». За плечами его героев с редкостной полнотой и многоплановостью вырисовываются исполинские силуэты века…
«Но раз именно в Горьком, создателе совершенно самоценных художественных образов, видите вы вершину любимого жанра, как понимать ваше недавнее утверждение, что героиней художественной публицистики непременно остается мысль? — чувствую, задаст вопрос особо внимательный читатель. — Может быть, в согласии со стилем лабораторного мышления вы утверждали это в качестве рабочей гипотезы, оказавшейся теперь ложной? А если нет, то где, извините, ваша логика?»
Логика в том, что когда обращаешься к гению, чтобы авторитетом его трудов, раздумий и поисков сообщить особую убедительность собственным мыслям, то часто не только не достигаешь желанной цели, но еще и становишься нелогичным, потому что гений — это вселенная, в которой действуют совершенно иные законы, чем в наших «рядовых» мирах. И на замечание строго логичного читателя я могу возразить лишь одно: самоценность художественных образов у Горького не умаляет самоценности философии, высота над уровнем моря одинакова. Да, многие горьковские образы «только» окна в мир, в эпоху, но ведь окна-то бывают разные: наподобие бойниц и вполнеба…
Но зачем публицистике эти «окна»? Разве она не может исследовать мир непосредственно? Нужна ли публицистика художественная?
(Это полемика с самим собой, ибо до сих пор мучают меня сомнения: органично ли то, что я делаю?)
Итальянский
Ветер широко обдувал старинную площадь, поднимал пыль, обжимал деревья, ударялся о тысячелетние камни стен… Антониони зашел в бистро, пустынное в этот час, — лишь девушка неподвижно сидела за стойкой, — и стал всматриваться оттуда в ветер, переходя от столика к столику, все время меняя «точки зрения» и не находя той единственной, с которой ему, как художнику, открылась бы площадь. Потом он подходит к девушке за стойкой, заговаривает с ней, ощущая все больше в ее односложных ответах, полновесной зрелости движений и какой-то особой, глубокой сокровенной неподвижности тела характер и судьбу, настоящее и будущее, и, пока она наливает вино, он, стоя за ее спиной, видит опять площадь, ветер. И видимое чудесно «открывается», обретает смысл.
Искомая единственная точка зрения найдена, потому что в «кадр» вошел человек…
Если мы условимся с вами видеть в обдуваемой большим ветром площади не только реальный фрагмент реального города, но и метафору жизни, мира, то становится осязаемо ясной роль человека в художественной публицистике. Характер и судьба современника оказываются лучшей «точкой зрения», с которой расшифровывается самое сложное, самое потаенное в сегодняшней действительности. Видимое обретает смысл.
Я мог бы еще долго об этом писать, но диалектика вопроса заключается в том, что публицистика, расшифровывающая сложные социальные и этические аспекты современности, возможна и… без человека. Точнее: без очевидных элементов образного мышления. А еще точнее: с человеком в лице самого автора. Это публицистика чисто философская.
Статьи Белинского, Добролюбова, Чернышевского, Писарева играли в современном им обществе роль, которая является, по-моему, классической ролью философской публицистики. Эти авторы были философами, и в то же время их читали не «немногие счастливцы», а — не могу удержаться от современной терминологии — широкие массы. Разумеется, в те времена «широкие массы» составляли численно незначительное меньшинство многомиллионного народа. Но то была социально и нравственно активная сила. Великие критики-демократы воспитывали ее и духовно формировали. Исследуя литературу и через литературу самое жизнь, они объясняли русскому читателю окружавшую его, все усложнявшуюся действительность. И, объясняя, умели «поверить алгеброй гармонию»: при всей эмоциональности стиля («неистовый Виссарион»!) их понимание новых общественных типов и социально-нравственных явлений было аналитически точным, ибо они руководствовались не только пламенными чувствами, но и методами и открытиями современной им философской мысли.
Сочетание зримой конкретности жизненного материала, чудесной эмоциональности, философско-аналитической точности и является, по-моему, искомым синтезом, в котором рождается философская публицистика. И если к тому же все это освещено великими социальными и нравственными сверхзадачами, как у Белинского, Чернышевского, Добролюбова, то философская публицистика становится властительницей дум, воспитательницей поколений.
То, что я вижу желанный синтез, в котором рождается философская публицистика, в жанре литературной критики ничего в данном случае не меняет, потому что я говорю сейчас о философской публицистике в первую очередь как об общественном явлении. Таким общественным явлением и была великая русская литературная критика.
Она помогала людям видеть.
Недавно я получил письмо от молодого рабочего, страстного книголюба, из города Нерчинска (неслыханно интересные люди живут в наших маленьких далеких городках). Он излагает ряд вопросов, на которые хотелось бы ему получить «развернутые и обоснованные ответы»: «Стали ли отношения между близкими людьми: детьми и родителями, мужьями и женами и т. д. — менее духовными, чем сто лет назад?» (Боясь, что я не пойму его, он трогательно уточняет: «не душевными, а именно духовными»); «Если бы можно было чудом перенести в наше общество детей из античных Афин, выросли бы они современными во всех отношениях людьми?» (То есть, конкретизирует он, «передаются ли вместе с хромосомами этика, культура и вообще благоприобретенные свойства и особенности человеческой души?»); «Что такое рационализм и верно ли кое-кто утверждает, что без него коммунизм не построить?»; «Заменит ли что-либо религию в будущем обществе?»; «Действительно ли, что все люди рождаются добрыми, доказано ли это наукой?».