Урок
Шрифт:
Вот этот-то романтический период и дал в основном материал для обвинения в аморальном поведении, несовместимом с воспитанием молодежи.
Позднее, в показаниях на суде, существенное место заняла тема буфета: «Олечка, что мы будем кушать?» — это рассматривалось как «демонстрация чувств». О демонстрации чувств шла речь и в «объяснительных записках».
«7 марта был вечер, посвященный Международному женскому дню… Был веселый, нарядный и влюбленно-счастливый Снегов. Я не выдержала и подсела к нему, так как по возрасту (мне 52 года) я имела право поговорить о нравственном поведении… Я рассказала, как у меня двадцать лет назад молодая завистливая,
Иронически улыбаться не стоит… Чтобы понять несерьезность этого документа, надо отнестись к нему с великой серьезностью. «Был веселый, нарядный и влюбленно-счастливый Снегов». И она была, несомненно, веселая и влюбленно-счастливая. Лично я понял бы Л. М. Кузьмину и остальных педагогов, написавших нечто подобное, если бы Снегов и Лебедева делали тайну из собственных отношений, утаивая их, если бы они лгали, лицемерили, обманывали. Тут же все наоборот — с самого начала их осудили за то, что они не делали тайны.
Я позволю себе сейчас на минуту отвлечься от этой истории для одного общего рассуждения, по-моему, актуального. В жизни нашего современника работа, дом, в котором он работает, занимает особое место, это, по существу, дом, в котором он живет и в котором раскрывается его личность. И именно поэтому столь часты «романы» по «месту работы». Собственно говоря, большинство «романов» и рождается в наши дни в служебных стенах. И это неизбежно порождает ситуации, в которых и личность, и общественность должны вести себя на одинаково высоком этическом уровне. Недопустимо переносить в лабораторию, мастерскую, цех нравы старомещанских улиц, где сладострастно обсуждалось вечерами, кто с кем гуляет (в ситуации «службы» — сидит в буфете или уезжает в одну экспедицию, командировку…). Но и личность должна вести себя в этой интимной сфере, перед лицом товарищей-коллег, перед лицом любимого дела, которому отдаются лучшие силы, с высоким достоинством, без тени лицемерия и пошлости (вот за них-то и может осудить общественность, невзирая ни на какие «душевные тайны»).
И, конечно, в особой, десятикратной мере это относится к педагогам, о чем обоснованно говорит соответствующая статья Кодекса законов о труде.
Теперь вернемся к нашим героям. Во всех документах, которые оставили они в тот день, накануне обращения в Верховный суд республики, на моем редакционном столе, я читал о «демонстрации чувств». Ну, а сами-то чувства — подлинные, сами-то отношения двух людей — нравственны? Это, казалось, никого не волнует. И рождалось любопытное несоответствие (весьма характерное для данного дела) между системой доказательств и выводами из нее. «Олечка, что мы будем кушать?» — осведомляется демонстративно в буфете нечеловек, антиличность.
Это — форма парадоксально мстит за то, что ее оторвали от сути. Поучительно было при первом же ознакомлении с документами сопоставлять улики безнравственности с чисто словесными формулами и образами.
«Они уединились в аудитории». «Они задержались в училище допоздна» «Их отношения пагубно отражаются на идейно-воспитательной работе среди студентов». «Он поглаживал ее по спине во время танца». «Это сводило до минимума значение диспутов администрации и общественности по вопросам любви и дружбы» (я не утрирую, а цитирую официальные документы).
Не будучи активно танцующим человеком, я не берусь судить, насколько естественно поглаживать партнершу по спине во время танца, но интуиция и отдельные наблюдения за танцующими на новогодних, первомайских и ноябрьских вечерах подсказывает мне, что нарочитого вызова общественной морали, равно как и развращающего влияния на окружающих, этот
И вся эта круговерть «улик» неизбежно по логике истины возвращалась к одному вопросу: «Олечка, что мы будем сегодня кушать?» (Вопрос, часто задаваемый в буфете и потому особенно четко расцениваемый как резкое нарушение общественной нравственности.) А между тем данный криминальный вопрос задавался в последний раз (или в последние разы), когда она уже написала мужу откровенное письмо, а он откровенно объяснился с женой и были поданы заявления в соответствующие инстанции о разводе, и он хотел узнать, «что будет кушать» женщина, которая стала для него самым дорогим человеком в мире, с которой он решил соединить жизнь и по сути, и по форме. И все же — нехорошо, даже безнравственно: слышали студенты!
Но пора, пора отвлечься от анекдотических и полуанекдотических высказываний и «формул», чтобы сосредоточиться на том печальном и тяжелом, что содержится в этой истории и, к сожалению, сопровождает рождение новой семьи: она уходит от мужа, он — от жены…
Жизнь поставила нескольких человек в остродраматическую, «болевую» ситуацию, когда нельзя избежать страданий, но можно избежать низости, — в ситуацию, когда личная порядочность человека, его понимание долга подвергается тяжкому испытанию. Люди, оказавшиеся в подобных ситуациях, чувствуют особенную потребность в понимании их боли и в доверии к их порядочности. Ни Андрей Снегов, ни Ольга Лебедева этого понимания, этого доверия не ощутили. Вели ли они себя достойно? Поскольку дело А. Снегова и О. Лебедевой пять раз рассматривалось судом (из них два раза Верховным судом Российской Федерации), то полагаю, что самое убедительное в этом судебном очерке познакомить читателя с окончательным выводом об «аморальном поведении, несовместимом с воспитанием молодежи», чем я и закончу мое повествование.
А пока до завершения судебных дел далеко. Собственно говоря, судебное дело и не началось…
П. Н. Лебедев поставил перед общественностью музыкального училища «вопрос». Общественность в лице местного комитета молодых людей осудила. Но… (я цитирую подлинный официальный документ) «после заседания местного комитета они не прекратили, а бесшабашно продолжали свои встречи». В переводе с патетического языка документа на живой язык реальности это означает, что она переехала к нему, точнее — в дом его родителей. Ее уход из родного дома сопровождался появлением уникального и истории семейных отношений документа:
3 апреля 1977 г.
1. Шуба искусственного меха (серая) — 1 штука… 3. Пальто зимнее, драповое, цвета морской волны, воротник каракулевый, серый — 1 штука… 7. Платок-паутинка, ручной вязки — 1 штука… 9. Сапоги зимние, замшевые, коричневые — 1 пара… 12. Матрац ватный — 1 штука… 14. Подушка гусиного пера — 1 штука… 21. Отрез сатиновый 2,5 метра… 24. Кольцо обручальное — 1 штука… 35. Комплект посуды разной (кухонной и столовой) — 1 комплект.
Почти одновременно П. Н. Лебедев направил заявление в Дом офицеров, по месту работы матери Снегова, потребовав категорически, чтобы ее сурово наказали за то, что она покровительствует аморальным отношениям сына и его дочери.
(В описываемое нами время Павел Никанорович Лебедев скромно работает в соседнем училище, на кафедре общественных наук, но посты, которые занимал он раньше, позволили ему накопить колоссальный опыт рассмотрения персональных дел.)
Затем Андрей и Ольга были уволены из училища по известной нам «статье», после чего подали в суд иск о восстановлении на работе. Одновременно в суд поступило коллективное письмо, подписанное 72 педагогами, в котором дословно повторялось интересное суждение Павла Никаноровича Лебедева о Снегове — «опытный в вопросах межполовых отношений между людьми» — и с большой художественной силой создавался образ социально опасного сексуального маньяка.