Урок
Шрифт:
Не располагая вычислительной техникой, я доморощенным методом подсчитал, что в тысяче писем, полученных редакцией после опубликования «Урока», наиболее употребляемый термин — «доброта». Он встречается более трех тысяч раз. О доброте пишут доктора наук и домашние хозяйки, школьники и ветераны труда, геологи и колхозники, токари и летчики-испытатели, о доброте пишут люди всех возрастов, всех поколений, всех слоев нашего общества. Они пишут о доброте как неотъемлемом свойстве человека, строящего коммунизм.
И, утверждая доброту, то есть гуманное отношение к человеку, понимание ценности человеческой жизни и человеческой личности как норму коммунистической нравственности, они рассуждают и о том, что этой
Читатели пишут о случаях жестокости, удивляясь, негодуя, отвергая…
«…Вечером мы с мужем пошли в парк, расположенный в одном из красивых уголков нашего города, и увидели на пустынной аллее нечто страшное: несколько шестнадцатилетних подростков избивали лежащего на земле человека, они его топтали, они его, лежащего уже неподвижно, растаптывали! Не помня себя, я кинулась к ним, закричала: „Лучше бейте меня!“ Они растерялись от этой неожиданности, оставили жертву в покое, окружили меня и подошедшего мужа, молча смотрели, возможно, подсчитали в уме, что обоим нам уже за сто пятьдесят, и хмуро удалились. Один из них, уходя, назвал нас… баптистами! Не время и не место было растолковывать ему, что мы с мужем убежденные атеисты с юных лет. Оба участвовали в революции, воевали…»
Тридцатилетний рабочий Челябинского тракторного завода вышел в новогоднюю ночь из дому в облачении деда-мороза. Ему повстречались трое мальчиков и три девочки, пьяные, в возрасте четырнадцати-шестнадцати лет. «Поздно, дети, идите спать», — обратился к ним дед-мороз. Им это не понравилось, они навалились, подарков не обнаружили — и деда-мороза не стало. Когда их арестовали, они не говорили «дед-мороз». Они говорили «мужчина». И то, что для них деда-мороза не существовало, не менее, пожалуй, страшно, чем то, что они убили человека. А если быть совершенно точным, то они и убили именно потому, что не было для них деда-мороза — не было чуда…
«…Атеисту, — полемизирует далее с моими сочинениями В. Уваров, — иконы не даруют даже эстетического наслаждения. Ценность иконы, любая, даже чисто эстетическая, воспринимается лишь верующим в бога. Любое отношение к любой иконе некощунственно, тем более и слово это также поповское… „Человек не может жить без святынь“, — пишете вы в одной из ваших статей. Давайте добавим — верующий человек. Вызывает возражение и ваша формула „неблагоговейное отношение к святыням“. Поймите, это крик души человека, глубоко верующего в бога, в богов! Для меня, воинствующего атеиста, все это неприемлемо».
Мне захотелось написать инженеру Уварову, что он, по существу, усиливает, утверждает религию, даруя ей монополию на то, без чего человеческая жизнь бедна. Он забывает о великой творческой цели подлинного атеизма рождении безрелигиозной нравственности, нравственности коммунистической, наследующей все лучшее, что содержит-си в этическом опыте человечества.
Мне кажется, что нет ничего более враждебного атеизму, чем фанатизм, не обладающий созидательной силой, — тем более фанатизм машинопоклонника: ведь для инженера Уварова и разум не больше чем хорошая, быстродействующая машина (впрочем, он и является ею, метафизически оторванный от чувства, от нравственного суждения, от моральной оценки). Сегодня мало отвергать бога. Важно — во имя чего?!
Хотелось обо всем этом написать автору сердитого письма. Но еще одно чрезвычайное происшествие помешало: я почувствовал, что если и напишу ему, то письмо злое, безжалостное, и вовсе не написал. А ЧП действительно неслыханное: в одном городе на могильной плите героев войны изнасиловали девушку… Понимаю всю исключительность данного факта, но и один-единственный, он заслуживает, по-моему, осмысления.
Когда мы говорим о безнравственности, то имеем
В данном случае мы имеем дело с иным явлением — с безнравственностью воинствующей. При рассмотрении этой безнравственности стоит сосредоточиться не на том, что отсутствует, а на том, что наличествует, ибо в основе ее лежит совершенно определенная установка — на кощунство, она ориентирована на «антисвятое». Она не безразлична, она ненавидит. И она не довольствуется неблагоговейным отношением к тому, что нам дорого, ей надо дорогое унизить, растоптать. У тех, кто совершает это, вакуум заполнен: отсутствие перешло в наличие. И именно поэтому отсутствие у человека духовно-нравственного начала социально опасно.
2
«Не надо забывать суждения Сухомлинского о том, что мировоззрение не только система взглядов на мир, но и субъективное состояние личности.»
«Отрывать идейное воспитание от нравственного, как это иногда делают, не менее опасно, чем отрывать развитие ума от роста души.»
«Мне кажется, что нам всем надо хорошо усвоить положение XXV съезда КПСС о единстве идейно-политического, трудового и нравственного воспитания. В нем содержится точный методологический ключ к решению вопроса о формировании цельной человеческой личности.»
Положение о единстве идейно-политического, трудового и нравственного воспитания означает, что любая из этих частей играет незаменимую роль и надо сочетать их в формировании личности нового человека, его мировоззрения. Мне как писателю в этой формуле дорого четкое напоминание о важности воспитания нравственного, которое рассматривалось одно время как само собой разумеющаяся составная идейно-политического.
«Уроку» был посвящен ряд дискуссий в школах, библиотеках, институтах. Мне запомнилось выступление одной учительницы литературы, которая утверждала, что лично она не сталкивалась в жизни с жестокостью подростков. «Неужели никогда?» — раздалось в большом зале несколько голосов. Учительница литературы, радостно возбужденная речью (она говорила до этого о выпускных вечерах, экскурсиях, балах-маскарадах), смеялась, повторяя: «Что поделаешь, никогда!» Но когда она уже собралась уходить, кто-то в зале настойчиво повторил: «Неужели никогда?» И учительница вдруг задумалась: «Нет, был один случай». Помолчала, видимо восстанавливая его в памяти, добавила. «Давно, пятнадцать лет назад, когда я на юге работала». Чувствовалось, что это воспоминание ей неприятно, что оно отравило ей радость от удачного выступления, но она была честным человеком и поэтому заставила себя рассказать, что было тогда, на юге, пятнадцать лет назад.
— Была большая экскурсия, я и мой коллега-ботаник повели ребят в лес на несколько дней, чтобы они лучше узнали деревья и травы, и вот вечером обнаружилось, что нет одного маленького мальчика, то есть маленького по росту, по телосложению. — Она опустила руку ниже края трибуны, показав меру его телесной беспомощности. — Ну, товарищи его, пятеро, он был в их компании шестой, успокоили нас, будто бы сестра его нашла, забрала… А через семь дней, когда мы вернулись, то узнали, что его дома нет, и пошли и лес искать… Они, пятеро, привязали его к дереву и оставили привязанного. Мы его нашли на десятый день… — Она поежилась. — Конечно, жестокость, хотя и неосознанная. Поначалу играли…