Урок
Шрифт:
…Мы вернулись в комнату, где на диване лежала Лида. Вторая комната — я успел заметить — почти не обставлена. Только полки с книгами.
Меня познакомили с письмами, полученными из Днепропетровска, — их переслала в Москву бабушка Лиды. И узнала из писем Елены Александровны Ильченко (она, как я упомянул уже выше, тоже откликнулась на «Исповедь одинокого человека»), что студенты первого курса (поток 1-Б) с большим сопереживанием отозвались на Лидину беду.
«Мы хотим организовать консультацию и даже госпитализацию Лиды в нашу больницу имени Мечникова, в нейрохирургию. Мы решили выбрать комиссию по оказанию помощи
В последнем письме, уже в Москву, Е. А. Ильченко писала, что им известно из ответа восьмидесятилетней бабушки Лиды об операции в Москве, и если нужна будет еще одна, то Днепропетровский мединститут постарается помочь чем только можно.
Со мной хотели — о чем и говорила мне Ирина Теленкова накануне по телефону — посоветоваться, как лучше сейчас в интересах Лиды поступить — искать в Москве нейрохирурга, который решится на очередную операцию, или везти Лиду в Днепропетровск.
Нина Яновна Тростникова, мать Лены, рассказала, что Ирина Теленкова с ее «сибирской настойчивостью» уже возила Лиду в Институт имени Бурденко, ее там консультировали и ничего пока не решили.
И мы тоже ничего пока не решили…
Сама Лида верит, что если бы нашелся нейрохирург с сердцем Елены Тростниковой или Ирины Теленковой, то он не пожалел бы усилий, и пошел бы на риск, и избавил ее от страданий. Несмотря на всю наивность ее веры (ибо решает тут не одно сердце), я почувствовал, что эта вера у Лиды не только высока, но и разумна, потому что она вышла наконец из одиночества и в том новом мире человеческого тепла и участия, в котором она оказалась, не может не быть места хирургу-исцелителю, без него этот мир был бы неполон. Несмотря на всю наивность, это осмысленная, умная вера: вера в жизнь, которая начала открывать ей лучшие стороны.
Мы ничего не решили.
И мы условились, что будем думать и решать…
А когда устали от медицинских тем — Лида, видимо, устала больше всех, — Нина Яновна Тростникова, любящая без памяти стихи, заговорила о любимых поэтах.
— Из современных — рассказывала она Лиде и нам, — я особенно люблю Николая Заболоцкого, но я перечитываю не его «Некрасивую девочку», как-то она от меня дальше, я перечитываю его раннее — «Столбцы». Вот это:
«Ночь глубока. На темный небосклон Восходят звезд соединения. И конь стоит, как рыцарь на часах… <…> И если б человек увидел Лицо волшебного коня, Он вырвал бы язык бессильный свой И отдал бы коню… <…> Мы услыхали бы слова. Слова большие, словно яблоки…»Потом Нина Яновна рассказывала о Диккенсе, о том, что всю жизнь думала: вот выйду на пенсию и буду читать Диккенса, ведь его можно читать — эти большие, большие романы! — или в детстве, или на пенсии. Может быть, поэтому кажется иногда, что жизнь начинается с самого начала…
— Меня особенно трогает в Диккенсе, что некоторые его романы он замышлял с печальным концом, но когда дописывал их, все разрешал благополучно и счастливо. Благополучно
Потом она опять читала Заболоцкого.
И, может быть, поэтому, когда я вышел поздно вечером в морозный, декабрьский, клубящийся туман на набережную с почти неразличимыми очертаниями домов, мне показалось, что в тумане замедленно и торжественно летят кони. И мы вот-вот услышим:
«Слова большие, словно яблоки. Густые, Как мед или крутое молоко. Слова, которые вонзаются, как пламя, И, в душу залетев, как в хижину огонь, Убогое убранство освещают. Слова, которые не умирают И о которых песни мы поем».Мастер Праздника
В том разнообразии конфликтных ситуаций, с которыми жизнь почти ежедневно сталкивает меня по роду работы писателя-публициста, я давно уже вычленил одну, достаточно существенную в системе «личность — общество» и поэтому достойную исследования.
Суть интересующей меня ситуации в том, что нравственно содержательная или — выражусь скромнее — нравственно нормальная личность попадает в нравственно ненормальный микроклимат. Тут, за исключением печального варианта, когда она адаптируется и сама в течение месяцев или лет становится нравственно ненормальной, существуют, видимо, три модели поведения.
Первая модель хорошо нам известна, потому что ярко отражена в литературе и не менее ярко воссоздана на подмостках театров. Личность дает бой! Она ведет его с переменным успехом, но в финале побеждает. Она ведет бой за торжество моральных норм жизни безбоязненно и бескомпромиссно, с большим социальным темпераментом и верой в победу, она в этом бою не жалеет ни себя — в смысле архищедрой траты душевных сил, — ни тех, кто уродует нашу жизнь.
Эта первая модель поведения существует, разумеется, не только в литературе и в театре, но и — весьма широко — в самой действительности, и если я писал выше о ее отображениях, то лишь затем, чтобы отметить: она исследована достаточно хорошо.
Вторая модель поведения отображена и исследована менее хорошо, хотя тоже существует в реальной действительности. Нравственно нормальная личность, очутившись в нравственно ненормальной обстановке (чаще всего, по моим наблюдениям, это небольшой коллектив), уходит оттуда, даже бежит, подобно человеку, оказавшемуся вдруг в нездоровой местности, в том микроклимате, который мучительно воздействует на его сердечно-сосудистую систему. Зло торжествует в локальных масштабах, но личность не терпит при этом существенных потерь, хотя, конечно, морально уязвлена. Естественно, что этот социально пассивный вариант нам мало импонирует. Потому мы и пишем о нем редко.
Но есть и третья модель поведения, наименее изученная и отображенная в литературе: личность и не дает боя, и не бежит. По моим частным наблюдениям, в данном варианте обычно действуют (и при этом страдают) люди, одержимые любимым делом настолько, что одержимость эта и сил для борьбы не оставляет, и уйти, убежать не дает.
Уточню, чтобы быть верно понятым: в первом варианте — безбоязненного боя — человек тоже может быть не менее страстно одержим любимой работой, но одержимость в нем сочетается с качествами борца; к сожалению, данное сочетание — удел далеко не многих.