Урок
Шрифт:
Томка повернул голову направо, налево и спокойно, переваливаясь на своих кривых лапах, ушёл за погреб.
Наплыла тучка, и всё небо нахмурилось. По листьям вяза, росшего возле самого забора, затарахтели всё чаще и чаще дождевые капли. Константин Иванович укрылся под его ветвями. Скоро закапало и на фуражку, и за шею. Из водосточной трубы на углу дома вдруг вылетело несколько соломинок, комок грязи, и сейчас же запрыгала серая, дрожащая струя воды.
Константин Иванович поднял воротник тужурки и скорым шагом вернулся во флигель.
— Что, брат, подмочило? — спросил уже сидевший
— Немножко.
Чай пили в этот день в комнате. Все присутствовавшие казались злыми. Тётя Лиза не выходила совсем. У Любови Петровны разыгрался флюс, и она держала голову набок. Затем Кальнишевский с барышнями ушёл заниматься, а Константин Иванович ходил взад и вперёд по столовой и разговаривал с Ольгой Павловной.
Она долго рассказывала о том, как успешно лечит травами. Вспомнила, что в саду у них нашлась трава, очень похожая на Кузьмичёву, и что Кальнишевский не хочет сказать латинского названия этой травы, а только посмеивается, между тем знать название очень важно. Потом Ольга Павловна рассказала о полученном от её сестры письме, в котором та сообщала, что в их городе реалист седьмого класса застрелил четырнадцатилетнюю гимназистку, а затем покончил с собой и оставил записку: «Любил и убил».
— Как это ужасно! — добавила она. — Воображаю положение родителей. Отчего это теперь такие вещи делаются? Ведь я же ещё не очень стара, а в наше время таких страстей не бывало. Случались всякие романтические убийства и самоубийства, но не в таком же возрасте. Как я всё-таки рада, что мои девочки никогда не были и не будут в гимназии.
«При чём тут гимназия?» — подумал Константин Иванович, но ничего не возразил.
Скоро стало ему скучно, и, улучив момент, он ушёл во флигель. Дождь уже перестал. По дорожкам кое-где блестели лужицы. В воздухе парило, а во флигеле было прохладно.
Мысли шли невесёлые, и на душе будто разговаривали два голоса. Один спокойно говорил: «Ничего хорошего, светлого здесь, в Знаменском, нет, жизнь самая обыкновенная»… Другой голос кричал: «Быть этого не может, природа такая чудная, люди здоровые, а потому здесь должны быть и деятельность полезная, и счастье настоящее»…
Около часа дня, тяжело топая ногами по ступенькам крыльца, прибежал Кальнишевский, бросил на стол какую-то истрёпанную книгу и сейчас же заговорил:
— Ну, брат, твоя Дина… Два часа в день этих несчастных занятий, и то ей в тягость. Ольга Павловна полагает, будто её дочери все науки превзошли, в сущности же они ни черта не знают. Не понимаю, к чему эта комедия? Я ведь отказывался, так Степан Васильевич не пускает, — я думаю только потому, что в моём лице он потеряет партнёра в винт. Хочешь опять с ними заниматься? Я сегодня же скажу…
— Нет уж, какой я учитель! А по отношению к Дине ты всё-таки не прав. Ведь не в том же, в самом деле, цель жизни, чтобы уметь решать уравнения.
— Погоди, погоди. Я отлично понимаю, что ты хочешь сказать. Против её лет я ничего не имею. Но у всякого, самого ленивого существа, есть ещё хоть какая-нибудь область, его интересующая, а здесь такой области нет. И несчастный будет тот человек, который на ней женится. Знаешь, мне кажется, я бы всегда и всё мог простить любимой жене, — даже физическую
— Не твоими грубыми руками копаться в нежной, совсем юной душе. Ничего ты там не видишь и не понимаешь, — сказал Константин Иванович и сурово посмотрел.
— Ну, хорошо. Инцидент исчерпан.
После обеда солнце опять выглянуло, и все повеселели. Часам к пяти приехал верхом на вороном донском жеребце Брусенцов. Он не сошёл с седла, а шагом объехал вокруг двора, остановился возле открытого окна комнаты барышень и крикнул:
— Дина! Так хотите ехать со мной на завод или нет?
— Да, да. Сейчас, я только маме скажу, — послышался её голос.
Константин Иванович стоял на крыльце. В тоне Брусенцова ему послышалась какая-то власть над Диной. Брусенцов с ним поздоровался, едва приложив руку к своей фуражке с красным околышем. Седло у него было кавказское с насечкой, и стремена чашечками. Своим синим кафтаном, туго стянутым по талии кавказским же поясом, и посадкой он напоминал казака.
Пробежала по направлению к конюшне Анюта и тоненьким голосом, ещё на ходу, закричала:
— Клим, а, Клим, седлай скореича барышне Мамая!
На крыльцо вышли Ольга Павловна и Любовь Петровна под руку с Леночкой. Брусенцов соскочил с лошади и со всеми поздоровался, а Константина Ивановича так и не заметил.
— Хотите проехаться? — ласково спросила Ольга Павловна, обращаясь к Брусенцову.
— Да. Ненадолго. Меня соблазнило то, что нет пыли; — дождик прибил дорогу.
— Только, пожалуйста, Андрей Петрович, не нужно скакать, — Дине это вредно…
— Нет, нет, не беспокойтесь.
— А в следующем году и я буду ездить верхом, — прощебетала Леночка.
В дверях конюшни показался Кузьма. Поглаживая бороду, он говорил о чём-то с Анютой.
— Кузьма, Кузьма, миленький, скажи этому болвану Климу, чтобы скорее седлал, — закричала из окна Дина.
Вышел на крыльцо и Степан Васильевич, заспанный, взъерошенный, в туфлях и с сигарой в зубах. Он поздоровался с Брусенцовым и сказал:
— Ну что, вечером роберочков пять сыграем?
— Я с удовольствием, только вот партнёров нет.
— Найдутся. Зиновий Григорьевич, вы, я, ещё батюшку привлечём к ответственности.
— Что ж, хорошо.
Размахивая левой рукой, без шапки, с соломой в волосах, Клим подвёл осёдланного Мамая. Брусенцов опять сел на свою лошадь и продолжал разговаривать. Потом он подъехал к окну и громко сказал:
— Ну, что же вы, Дина, я больше ждать не буду и поеду один.
— Сейчас, сейчас, — прозвенел её голос.
«Он не родственник, а называет её прямо по имени», — подумал Константин Иванович, и ему стало досадно.
В дверях послышался шелест платья. Держа в правой руке шлейф, а в левой хлыст, вышла Дина. Она улыбнулась, глаза её блестели, и одна бровь поднялась выше другой. Низенький цилиндр был надет чуть набок. Синяя вуалетка затрепетала под ветерком. Дина опёрлась одной рукой на плечо Клима и поставила свою ногу на его широкую ладонь, а потом одним прыжком очутилась на лошади.