Уроки любви
Шрифт:
Грейс сразу тратит свой фунт на сладости – плитку-другую шоколада и пригоршню мармеладных змеек. Шоколад она съедает тут же, а змеек бережет и потом раскладывает по ручке дивана – зеленые, желтые и красные, так что получается желейный светофор. Она с ними играет, дает им имена и придумывает характеры, но при этом не может удержаться, чтобы не лизнуть, так что они становятся очень липкими. Она старается сохранить их до воскресенья, но обычно не может утерпеть и откусывает одну-две головы в субботу вечером.
Вы, наверное, подумали, что Грейс года три-четыре. Ей одиннадцать, и она очень странная.
Я
У меня не было никакого опыта. У них – целая куча. Девочки, писавшие письма в журнал о своих проблемах, говорили на каком-то незнакомом языке и, вероятно, жили на совершенно другой планете. Они носили немыслимую одежду и ходили в какие-то немыслимые места со своими мальчиками. Когда я это читала, у меня прилила кровь к щекам и заколотилось сердце.
Единственные хоть сколько-нибудь понятные письма были те, где девочки жаловались на родителей. Матери не разрешали им делать пирсинг или носить туфли на высокой платформе. Отцы ворчали из-за плохих отметок и приходили в ярость, если дочь заявлялась домой после полуночи.
– Попробовали бы они пожить с моими родителями, – пробормотала я, листая журналы при свете фонарика под одеялом.
– Что? – сонно спросила Грейс, приподнимаясь на локте. – Ты еще не спишь? Что ты делаешь?
– Книжку читаю. Спи.
Но у Грейс уши как у рыси. Она услышала шорох страниц.
– Это не книжка, это журнал! Покажи! – Она потянулась со своей кровати и, ойкнув, шлепнулась на пол.
– Тише ты!
– Ой! Я разбила локоть… и коленку! – всхлипывала Грейс.
– Ш-ш-ш!
– Больно! – Не переставая всхлипывать, она залезла на мою кровать. – Пру, ну пожалуйста, покажи!
– А маме ты не скажешь?
На Грейс иногда находят страшные угрызения совести. Она начинает мучиться и волноваться из-за каких-нибудь своих ерундовых проступков – и вдруг вываливает все это маме, когда приходит к ней поласкаться. Грейс вообще-то давно уже слишком большая, чтобы ласкаться с мамой, но по-прежнему жить без этого не может. Она как большая балованная собака, которая все время просит, чтобы ее погладили.
Предупреждать ее, что не надо говорить папе, мне и в голову не пришло. На это даже у Грейс ума хватит.
– Хочешь, побожусь? – предложила она и зашептала самые плохие слова, какие знала, ругаясь как извозчик.
Мы воспитывались, как принцессы в тереме, но все же не могли не слышать, как ругаются на улице мальчишки и орут друг на друга шоферы. Как ни странно, отец тоже ругается, когда на него находит приступ бешенства. Плохие слова сыплются у него градом. Если бы мама или мы с Грейс сказали хоть одно такое словечко, он бы нас убил.
Я показала Грейс журналы. Она листала их благоговейно, как дорогие фолианты, бережно переворачивая и разглаживая страницы. Дойдя до страницы с проблемами, она фыркнула и захихикала, потрясенная.
– Ш-ш-ш!
– О чем эта девчонка говорит? Что
– О господи, Грейс, в жизни всякое случается, – сказала я с умным видом, хотя тоже не очень понимала, о чем там речь.
Я в свое время тайком заглянула в альбом эротических картинок Викторианской эпохи, который отец купил на книжном аукционе, наверное, по ошибке. Он лежал на самом дне коробки, под томами сестер Бронте. Картинки изображали странного пастора, преподобного Найтли, окруженного целой толпой развратных женщин. На отличного качества цветных гравюрах он выделывал странные кульбиты. При этом надет на нем был собачий ошейник – и больше почти ничего. Картинки показались мне смешными, но не особенно волнующими. Ведь это были взрослые, к тому же выдуманные и полуторавековой давности. Зато девочки в журнале были настоящие.
– Вот бы у меня был мальчик! – сказала Грейс. – Пру, как ты думаешь, папа нам когда-нибудь разрешит гулять с мальчиками?
– Я не хочу гулять с мальчиками, – ответила я не совсем искренно.
У меня уже много лет была выдуманная подруга, очень умная девочка с живым воображением по имени Джейн. Это началось, когда я прочла первые главы «Джейн Эйр». Она сошла со страниц и поселилась у меня в голове. Свою викторианскую жизнь с противными тетками и кузинами она оставила в книге и стала делить со мной мою жизнь с ненормальным отцом.
Джейн – лучше, чем настоящая сестра. С ней не скучно, как с Грейс с ее повадками трехлетнего ребенка. Мы с ней обсуждаем книги, внимательно разглядываем картины, вместе рисуем и ведем бесконечные разговоры обо всем на свете. Иногда это получается у нас недостаточно тихо. Губы у меня шевелятся, и я, сама не замечая, говорю что-то вслух. Грейс знает, что я во что-то играю в голове, и обижается.
– Ты опять! – пихает она меня, когда я начинаю бормотать. – Ну расскажи мне, Пру! Я тоже хочу послушать.
– Придумай свою игру, – отвечаю я, хотя это нечестно, потому что она так не умеет.
Недавно я начала другую, еще более тайную игру. Отец повез нас на образовательную экскурсию в Лондонскую национальную галерею. Он прихватил с собой старый путеводитель и приготовился завалить нас информацией, но оказалось, что залы в галерее давно расположены по-новому. Отец никак не мог найти в своем путеводителе нужный текст и все больше злился.
Грейс тащилась по залам, волоча ноги, склонив голову и почти не глядя на картины. Когда отец требовал ответа, она послушно бормотала что-то, но больше ни слова не произнесла.
Я тоже больше молчала, паря по волшебному миру религиозной живописи Возрождения с его голубым, розовым и золотым сиянием. Мне казалось, что у меня выросла собственная пара ангельских крыльев. Я всегда рисовала крылья просто белыми, а тут оказалось, что они могут быть всех оттенков – от бледно-жемчужного, темно-розового и фиолетового до глубокой полуночной синевы. У некоторых ангелов крылья были в цвет одежды, как тщательно подобранные украшения. Другие поражали необычными, контрастными сочетаниями цветов, например красно-черные с золотом крылья при белом одеянии. Один особенно нарядный ангел шел по песчаной тропинке с золотоволосым мальчиком примерно моих лет, державшим в руке рыбу.