Уроки правнука Вовки

Залыгин Сергей Павлович

Юрий Юрьевич не помешал.

Но на другой день, обгладывая ножку Буша, Вовка снова спросил:

– Ну как, дедка? Здорово я тебя вчера поддел?

Юрий Юрьевич сделал вид, что не понял:

– Когда? По какому случаю?

– Будто не понимаешь? Ну, насчет сортира?

И тут Вовка рассказал историю, которая происходила у них в классе.

У них учился мальчик - хорошо учился, но страдал недержанием и по нескольку раз на день поднимал руку, просил учительницу разрешить ему из класса выйти.

Учительница разрешала, хорошо учившийся мальчик Вадик устремлялся к дверям, Вовка же кричал ему вслед:

– Приспичило? Беги-беги скорее,

а то...

Класс хохотал, учительница делала Вовке замечание:

– Полесский! Что ты издеваешься над человеком? Как не стыдно?

– Я не издеваюсь, я смеюсь! Потому что я веселый!

– Это нехорошо!

– Смеяться нехорошо? Вот вы никогда не смеетесь - и чего хорошего? Никогда ничего хорошего!

Класс хохотал снова. Вовка был горд, был весел, а теперь рассказывал деду:

– Но у этого, у нашего Вадика, это кончается. Он теперь уже все реже да реже просится выйти, досиживает до перемены. Надо думать и соображать над чем теперь смеяться? Перманентно?

И серенькие глазки Вовки сверкали страсть как зло, зеленым светом.

И вот еще что удумал мальчишка: зная, что Юрий Юрьевич очень не любит, когда Вовка называет прадеда "дедкой", удумал еще более обидное слово: "детка".

* * *

Следующим уроком у них была литература.

Из современных писателей в шестом классе проходили Астафьева, Распутина, Искандера.

Юрий Юрьевич выбрал Распутина.

Он давно слышал: Распутин, Распутин... Слышал, но не читал, все как-то не приходилось, откладывалось на потом.

А года два тому назад прочитал. "Прощание с Матёрой" - и сразу же "Живи и помни", "Последний срок", "Деньги для Марии", "Пожар", чуть ли не всего Распутина прочитал он и все удивлялся, удивлялся. И восхищался, восхищался очень серьезно.

Теперь ему и карты были в руки, и хоть малую часть своего удивления-восхищения он надеялся передать Вовке, никак не ограничиваясь рассказом "Уроки французского", который входит в учебник для шестого класса.

Юрий Юрьевич начал с того, что Валентин Распутин - на редкость человечный человек. Таких людей мало - человечных. Может, на миллион один.

– А вот тогда это зря!
– тут же перебил "детку" Вовка.

– Что - зря?
– не понял Юрий Юрьевич.

– Ну, если на миллион - один, тогда зачем он? Что он сделает один-то? Самое большее, что он сделает, - уж ты, детка, извини меня, - но самое лучшее, что он сделает, - это разбередит душу такому хлюпику, как, например, ты, демократ. И - всё. И больше ничего. В истории же самое главное - это большинство. Большинство и самый большой политический начальник над большинством - это и есть настоящая сила. Понял? Все остальное ровно ничего не значит.

Хлюпик "детка" готов был снять с себя ремень и хорошо отвозить своего незваного учителя - Вовку, но он сдержался. Не ради себя, ради Валентина Распутина. Ему первый раз в жизни выпала честь сделать что-то ради Валентина Распутина, и мысленно он сказал себе: "Гордись! А с ремнем - это уже не гордость".

В то же время Юрий Юрьевич был удивлен: "Вовка-то! Рассуждает вроде как совсем взрослый человек! Взрослый, но уж очень недалекий. То есть из самых вредных".

И ему не очень захотелось продолжать разговор. Тем более, что Вовка и еще спросил:

– Детка! Родители-то сколько дали тебе на мой прокорм?

– Сколько надо, столько и дали.

– А сколько тебе было надо?
– не моргнув глазом

очень заинтересованно, очень серьезно спросил Вовка.

– Как раз. Столько, сколько они мне дали.

– Я думал, может, мне что-то на карманные расходы перепадет.

– Какие же у тебя карманные расходы, Вовка, могут быть?

– Ну, всякие. Как у всякого порядочного человека, у меня тоже должны быть карманные.

Продолжать разговор о Валентине Распутине уже было Юрию Юрьевичу не по душе, неуместно было, и только он хотел сказать об этом Вовке, как тот принял соответствующую позу и сказал первым:

– Я слушаю... Внимательно! Ты, поди-ка, готовился к уроку-то? Знаю готовился. Не зря же?

Теперь уже Юрию Юрьевичу было неудобно отказывать.

– Значит, так... Значит, Россия несколько столетий, ну, по крайней мере лет полтораста, жила не то чтобы по Толстому, этого никогда не было, но жила она в том мире, в котором и Толстой, и Пушкин жили, в который они погружались, изъясняли его, этот мир, так, как сами его понимали. Спорили с ним и со своими современниками, призывали их к лучшему, ну и, конечно, сильно этот мир ругали... На то они и были великими писателями. И людьми тоже великими. Но вот этот мир, эта Россия кончились. Они не в первый уже раз кончались, и раньше бывало, такие вещи не происходят за один раз, а за два-три раза. На это обязательно нужно многоразие, но тут дело было окончательное: нету того, что было, - и все тут! Нету ни пушкинских, ни толстовских героев, нету даже воздуха того и неба того же, которые были при них, не говоря уж о птицах, о полях-лугах, о деревнях и городах. Кто-то из русских людей этого просто-напросто не заметил, кто-то заметил, но махнул рукой: "Нету? Ну, значит, так и надо!" Кто-то обрадовался: "Наконец-то!" Но никто, почти никто, с тем миром по-человечески не попрощался. Как положено людям. Люди, они как? Они, если кто-то из близких умер - мать, отец, сын, дочь, - они хоронят того, провожают покойника на кладбище, прощальные слова говорят. А тут - ничего. Умерло прошлое, вчерашний день и тот умер - и ладно, и хорошо: не мешается под ногами. Выбросим его на помойку! Окончательно! Песня тогда пелась, называлась "Интернационал": "Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем"! Всем! Ты фонари на улицах бил? Приходилось?

– Фонари? Они мне не мешают. Они мафиози мешают, и то не очень.

– Это я и без тебя знаю, что не мешают. Я тебя не об этом спрашиваю, я спрашиваю: ты фонари на улицах бил? Приходилось или не приходилось?

– Что-то толком не припомню, детка. Может, и приходилось. Ручаться, во всяком случае, не могу.

– Ну вот, а тогда было так: половина населения России била фонари, другая половина эти фонари защищала. Дескать, зачем? Они еще пригодятся, еще посветят. А устареют - сами погаснут. Без битья. И получилась Гражданская война, долгая получилась, больше четырех лет. Жестокостей всяческих было! Террора было!

– Как сейчас?

– Вроде того. Во всяком случае, очень похоже. И как сейчас, война между теми и другими называлась политикой. Плохое слово!

– Это - точно! Мы у себя в классе постановили: политикой не заниматься! Чем угодно, только не политикой.

– Чем угодно - тоже нехорошо.

– Лучше, чем политика. Все равно лучше!

– Говорю же: кровищи было! Террор был жуткий!

– А это всем известно. Как есть всем. И вовсе незачем это повторять и повторять!

– Малыши - не знают.