Уроки русской любви
Шрифт:
Или еще одна иллюстрация, другой подспудный сюжет – само имя Мастера. Масонские аллюзии здесь считываются легко, но мало кто помнит, что в средневековой Европе слово “мастер” было одним из тайных имен Дьявола. И как тут не вспомнить богословское представление о том, что Люцифер, будучи ангелом, хотя и падшим, при всем своем всевластии не обладает способностью творить, не может создавать из ничто нечто. Он может оперировать только готовыми объектами, подобно современным художникам направления ready-made. Дабы написать текст
Подобных попаданий в тексте немало, они и создают ситуацию, при которой мирской художник может так продвинуться в надмирном пространстве. Основное знание, что он вынес оттуда, – это знание о разности потенциалов, о жизни как напряжении между ними, о притяжении и отталкивании, о невидимой силе, стягивающей полюса. О силе соединяющего тока и о необходимости пропустить этот ток через себя.
Он пришел туда с открытым внимательным взглядом, вернулся потрясенный – и живописью своей прозы рассказал о силе любви, которая и есть этот ток, которая только и создает те энергии, что движут и солнце, и светила, – он рассказал языком, наполненным любовью вполне голографически, во всех его элементарных частицах. Таким он и остался – потрясенным и потрясающим, укрытым то ли черной чугунной шинелью учителя, то ли белым плащом с кровавым подбоем, что оставил ему в наследство всадник Понтий Пилат.
Неделя как неделя (1969)
НАТАЛЬЯ БАРАНСКАЯ (1908–2004)
Мы лежим, просто лежим, – моя голова упирается в его подбородок, его рука обнимает меня за плечи. Мы лежим и разговариваем о всякой всячине: о Новом годе и елке, о том, что сегодня надо съездить за овощами, что Котьке не хочется ходить в садик…
– Дим, как ты думаешь, любовь между мужем и женой может быть вечной?
– Мы ведь не вечны…
– Ну само собой, может быть долгой?
– А ты уже начинаешь сомневаться?
– Нет, ты мне скажи, что, по-твоему, такое эта любовь?
– Ну, когда хорошо друг с другом, как нам с тобой.
– И когда рождаются дети…
– Да, конечно, рождаются дети.
– И когда надо, чтобы они больше не рождались.
– Ну что ж. Такова жизнь. Любовь – часть жизни. Давай-ка вставать.
– И когда поговорить некогда.
– Ну, говорить – это не самое главное.
– Да, наверное, далекие наши предки в этом не нуждались.
– Что ж, давай поговорим… О чем ты хотела?
Я молчу. Я не знаю, о чем я хотела. Просто хотела говорить. Не об овощах. О другом. О чем-то очень важном и нужном, но я не могу сразу начать… Может быть, о душе?
– У нас в коробке последняя пятерка, – говорю я.
Дима смеется: вот так разговор.
– Что ты смеешься? Вот так всегда – говорим только о деньгах, о продуктах, ну о детях, конечно.
– Не выдумывай, мы говорим о многом
– Не знаю, не помню…
– Ладно, давай лучше вставать.
– Нет, о чем “о другом”? Например?
Мне кажется, что Дима не отвечает очень долго. “Ага, не знаешь”, – думаю я злорадно. Но Дима вспоминает:
– Разве мы не говорили о Роберте Кеннеди? О космосе – много раз?.. О фигуристах – обсуждали, спорт это или искусство… О войне во Вьетнаме, о Чехословакии… Еще говорили о новом телевизоре и четвертой программе, – продолжает добросовестно вспоминать Дима темы наших разговоров. – Кстати, когда ж мы купим новый телевизор?
Сапожки (1970)
ВАСИЛИЙ ШУКШИН (1929–1974)
Ездили в город за запчастями… И Сергей Духанин увидел там в магазине женские сапожки. И потерял покой: захотелось купить такие жене. Хоть один раз-то, думал он, надо сделать ей настоящий подарок. Главное, красивый подарок… Она таких сапожек во сне не носила.
Сергей долго любовался на сапожки, потом пощелкал ногтем по стеклу прилавка и спросил весело:
– Это сколько же такие пипеточки стоят?
– Какие пипеточки? – не поняла продавщица.
– Да вот… сапожки-то.
– Пипеточки какие-то… Шестьдесят пять рублей. – Сергей чуть вслух не сказал “О, ё!..” – протянул:
– Да… Кусаются.
<…>
Купил.
Трое повернулись к нему от стола. Смотрели. Так это “купил” было сказано, что стало ясно – не платок за четыре рубля купил муж, отец, не мясорубку. Повернулись к нему… Ждали.
– Вон, в чемодане. – Сергей присел на стул, полез за папиросами. Он так волновался, что заметил: пальцы трясутся.
Клавдя извлекла из чемодана коробку, из коробки вытянула сапожки… При электрическом свете они были еще красивей. Они прямо смеялись в коробке. Дочери повскакивали из-за стола… Заахали, заохали.
– Тошно мнеченьки! Батюшки мои!.. Да кому это?
– Тебе, кому.
– Тошно мнеченьки!.. – Клавдя села на кровать, кровать заскрипела… Городской сапожок смело полез на крепкую, крестьянскую ногу. И застрял. Сергей почувствовал боль. Не лезли… Голенище не лезло.
– Какой размер-то?
– Тридцать восьмой…
Нет, не лезли. Сергей встал, хотел натиснуть. Нет.
– И размер-то мой…
– Вот где не лезут-то. Голяшка.
– Да что же это за нога проклятая!
– Погоди! Надень-ка тоненький какой-нибудь чулок.
– Да кого там! Видишь?..
– Да…
– Эх-х!.. Да что же это за нога проклятая!
Возбуждение угасло.
– Эх-х! – сокрушалась Клавдя. – Да что же это за нога! Сколько они?..
– Шестьдесят пять. – Сергей закурил папироску. Ему показалось, что Клавдя не расслышала цену. Шестьдесят пять рубликов, мол, цена-то.