Уроки украинского. От Майдана до Востока
Шрифт:
— Потому что они — с Донбасса, — с жестокостью в голосе отвечает за них Захарченко.
Он садится в машину. Поворачивается ко мне и произносит: «Мы будем жить гарантированно долго».
Захарченко идет по магазину «Амстор». «Это наш Саша», — слышатся голоса переговаривающихся посетителей.
— Здравия желаю, — отдает он честь деду. — Здравия желаю, — приветствует, оборачиваясь то вправо, то влево.
Он заходит в небольшую кофейню, расположенную в углу у самого входа. Здесь открыто бесплатное питание для всех, а в лотках на прилавке —
— Ты готов к тому, что тебя предадут? — спрашиваю его.
— Конечно, — отвечает он.
— Те, в ком ты уверен?
— И это будет самое болезненное предательство. Но к этому надо будет подойти спокойно, иначе этого не пережить. У свободы — цена разная. Мы платим за свободу кровью. А кто-то откупается деньгами… Как ты думаешь, Путин в глазах всего цивилизованного мира — варвар? Варвар. Но если я горжусь этим человеком, то тогда какая мне разница? Благодаря ему пробудилось то, что дремало в душах моего поколения. Он дал нам шанс что-то изменить. Если у нас не получится, мы умрем — не физически, а морально. Моральная смерть — это самое страшное. Умрет наш дух…
— А если Путин предаст?
— Ты задаешь провокационный вопрос. Но Путин никогда нас не предаст. Считай, что это — моя чуйка.
— Кем ты чувствовал себя во время подписания минских соглашений?
— Чувствовал себя не в своей тарелке. Я смотрел и учился. Я замучил всех своими вопросами. Потом они сказали, что я — тупой, изворотливый и… наглый. Я сказал, что если бы судьба моей земли решалась на дуэли, то я бы, не задумываясь, вырезал бы всю вашу делегацию, и сидел бы сейчас где-нибудь в Варшаве. Они — доходяги. Их одно удовольствие покромсать… Люди, которые умирают за свою землю, попадают в рай без очереди.
— Зачем ты сейчас рисковал своей жизнью?
— И твоей. Я чувствую себя негодяем. Я просто хотел тебе показать, что с нашим городом сделала война, но я не учел того, что есть корректировщики, которых мы не везде зачистили. Поэтому по нам лупил сто двадцатый миномет. Но я должен был это предусмотреть…
Захарченко заходит в огромный зал продуктового магазина. Ему навстречу выходит улыбающийся мужчина в костюме. Водит премьер-министра, которому, может быть, осталось еще час времени находиться на своем посту, мимо стеллажей с мукой, крупами, хлебом, сосисками, мясом и молочной продукцией.
— Самая ходовая — докторская, — не переставая улыбаться, приговаривает мужчина в костюме. — А это наша мука «Добрая выгода» — по акции, за пять девяносто восемь.
Кое-где полки зияют пустотой, но там, где продукты первой необходимости, — избыток. Возле стойки с булками Захарченко окружают посетительницы.
— Когда все закончится? — спрашивают его. — Освободите нас! Когда вы уже возьмете этот аэропорт?
— Да была бы моя воля, — отвечает он, — я бы их своими зубами загрыз.
— А что с пенсиями?! Скажите, что будет с пенсиями!
— Пенсии будем платить с нового года, — отвечает Захарченко, и количество женщин вокруг него прибывает. Среди них стоит одна — лет
— А до нового года что?! — не успокаиваются женщины. — Вот мужчина — чернобылец, — они выталкивают вперед пожилого мужчину. — Ему жить не на что!
— До нового года мы будем выплачивать пособия, — говорит премьер-министр. — Тысячу восемьсот гривен.
— Саша — спасибо. Это — наш Захарченко.
Худая женщина подходит к нему близко, смотрит в глаза, дергается. Начинает говорить, и глаза ее заполняются слезами.
— У меня брат погиб. При обстреле возле школы. У меня, кроме него, не было никого. Что мне делать? Скажите мне, что мне делать.
— Я… — премьер-министр краснеет. — Я… не знаю, — он резко поворачивается и уходит.
Женщина стоит на месте, вывернув плечо и уткнувшись в него острым подбородком. Из ее глаз катятся слезы.
— Что ты чувствуешь? — спрашиваю его.
— А что я могу чувствовать? — Его глаза синеют, и он, тяжело дыша, идет к выходу. — Вину я чувствую.
— Почему ты не поддержал ее? Почему не нашел для нее слов?
— А какие слова я могу найти? Что ее поддержит? Мои высокопарные высказывания? Я сожалею. Я со-жа-ле-ю! Но этого словами не выразишь. Надо что-то делать, чтобы она поняла, что смерть ее брата была ненапрасной.
— Такие люди, как ты, хороши на войне. Но потом от них принято избавляться, — говорю я.
— Мавр сделал свое дело, мавр должен уйти, — произносит он, садясь в машину.
— Мавр уйдет?
— Если мавр поймет, что война закончилась, то он уйдет с удовольствием.
Школа ненависти. Школа любви
Учебный год в Донецке начался 1 октября, с месячным опозданием. Первоклашки пошли в школу под звуки праздничных песен, залпов реактивных установок «Град», в атмосфере ежедневной трагедии. Украинские военные, удерживая линию фронта в аэропорту, обстреливают миллионный город, подчас даже не осознавая, что там есть дети. Но это странное «перемирие» все же необходимо всем. Не потому, что ненависти меньше, — ненависти очень много, но потому, что стороны получили время передохнуть и увидеть, что по ту сторону фронта тоже люди, причем очень похожие. Корреспондент «РР» увидела под бомбежками последней недели не только ненависть, но и любовь и сострадание по обе стороны баррикады.
— Шо это? — Рука в кожаной перчатке с обрезанными пальцами, протянутая в салон машины через окошко, дергается. — Я вас спрашиваю, шо это такое?!
— Это паспорт.
В окошко заглядывает смуглое мужское лицо с темными, близко посаженными глазами.
— Я вижу, шо паспорт. Я вас спрашиваю, шо на нем написано.
— На нем написано: «Российская Федерация».
— Я вижу, шо на нем написано, я вас спрашиваю, шо вы тут делаете с паспортом Российский Федерации? Вы шо, попутали что-то — ехать сюда с таким паспортом?