Уровни абсурда
Шрифт:
– Как же, – сказал Прохор со злобой. – Меня ведь с вашего ведома в шестнадцать лет забрили, а эта сво… то есть писарь Филька, пририсовал мне на бумаге по вашей же указке четыре года! Я говорил офицеру, что бумаги врут! Но он сказал, что ему на это начхать, так как он уже денег с барина получил!
– Но-но-но! – прикрикнул Двоепупов строгим голосом. – Нечего было моих Тузиков жрать! Сам виноват.
Прохор затих и опустил глаза в пол.
– И где же тебя грамоте выучили? – продолжил спрашивать барин.
– В полку, где я был приписан, господа офицеры сразу же отдали меня
Прохор слазил в пазуху, достал оттуда бережно завернутый в тряпицу сложенный вчетверо лист бумаги и, встав на ноги, подал его помещику. Тот живо приподнял лежавшую на столе книгу и достал из-под нее большие очки с толстыми линзами.
Развернув прохорову бумагу, он отставил ее от носа на расстояние вытянутой руки и принялся читать, шевеля губами. Инвалид, глядя на барские очки, опять убедился про себя, что бог есть. Прочитав, Двоепупов вернул бумагу Прохору, снял очки и сказал:
– Надо же, до фельдфебеля дослужился! Молодец! И где ж ты ногу потерял?
– В Севастополе, – ответил Прохор.
– Да ты герой! – воскликнул барин. – Эх, я тоже когда-то гусарствовал! В тысяча восемьсот двенадцатом году. Ну и всыпали мы тогда этим безбожным французишкам! И Париж взяли! И я там был. Ну-ка, расскажи!
Прохор начал рассказывать:
– Пока я учился в полковой школе, срок этот не засчитали. А вот когда определили меня в солдаты, срок и пошел. В тысяча восемьсот пятьдесят третьем году я уже отслужил положенное и решил выйти в отставку. Но началась война. Покойный царь-батюшка Николай в пятьдесят четвертом году издал указ, где разрешил в связи с войной остаться в войсках тем из отставников, кто этого сам пожелает. Ну, я и остался. Так бы нога моя была цела. Ан, нет. И я никого в этом не виню. Ведь сам же вызвался… Осенью в правую ногу попала мне английская пуля из штуцера. Так-то рана была невелика, ибо эти новые пули меньше старых, какие в наших ружьях, но раненых было очень много и врачи не успевали. А сами знаете, как на войне бывает. Доктора изначально занимаются тяжко раненными, а таких как я – оставляют на потом. Вот и лежал я во дворе лазарета с перевязанной ногой несколько дней, а мимо меня носили тяжко раненных. Но тут приехал какой-то особенный доктор. Потом я узнал, что фамилия его была – Пирогов. Он быстро навел порядок, и меня занесли в лазарет. Пирогов осмотрел мою ногу и сказал, что по ней пошел антонов огонь. Мол, если б сразу вытащили пулю, то ногу можно было бы спасти. А с антоновым огнем – нет. Взял он в руку эдакую зубастую пилку, и оттяпал мне ногу ниже колена напрочь…
Двоепупов, с интересом слушавший рассказ Прохора, вдруг перебил его:
– Слушай, Прошка, а тебе операцию под наркозом делали?
– Нет, – ответил тот. – Не знаю, о чем ты барин говоришь, но мне дали понюхать какой-то гадости, и я больше ничего не помню. Очнулся, а ноги уже нет.
– Вот-вот. Это и называется – эфирный наркоз. Надо же, даже солдатам сейчас
– Тузик, – виновато поправил барина Прохор.
– Да какая к бесу разница! Продолжай уж, тузикоед несчастный…
– Потом меня вывезли в Бахчисарай и там я еще четыре месяца в лазарете валялся. Затем мне от щедрот государя выдали деревянную ногу, назначили целых десять рублей пенсиона в год и сказали, что я могу идти на все четыре стороны. Я и пошел. Думал, в каком-нибудь городишке осяду, работу сторожа найду… Где там! Инвалиды никому не нужны. Пять лет я скитался и решил все ж вернуться в родные края. Вот и весь сказ.
– Н-да, – протянул барин, прищурив глаза. – Пенсия у тебя, конечно, та еще… Ладно. Возьму тебя к себе писарем, потому что Филька помер, а сам я не справляюсь с бумагами. Руки у тебя целы, посему избу поставишь сам. Лесу я тебе дам, плюс – кормежка. Отработаешь все это. В деревне, я думаю, найдешь, у кого остановиться, пока не обоснуешься. Придешь в усадьбу через неделю, я расскажу, что тебе придется делать. Все понятно?
– Спасибо вам барин за доброту вашу, – с чувством сказал Прохор.
– Это все из-за твоего геройства, – ответил Двоепупов. – Уважаю я героев, кровь за Россию проливших… Да, к собакам моим даже не подходи! Не посмотрю на твою инвалидность, выпорю!
– Так меня ж нельзя пороть, – с достоинством произнес Прохор. – Мой унтер-офицерский статус теперь вольный!
– Ха-ха-ха, – скрипуче рассмеялся барин. – Слов-то каких нахватался! Статус, дуратус, еще коитус вспомни! Эх, Россия-матушка… К твоему сведению, с февраля этого года теперь все вольные. Благодаря манифесту царскому, ни дна б ему, ни покрышки!
Двоепупов злобно сплюнул через левое плечо и добавил:
– Только кому от этого манифеста легче стало – непонятно. Таким, как ты – уж точно не легче… Все, ступай и запомни, если что – выпорю как собаку!
Прохор спросил:
– А вы барин случаем не знаете, что сталось с моими родными, пока меня не было?
– Это с Авдеем Федотовым, что ли? Знаю. Он в пьяном виде на лесопилке под пилу попал. А мать твоя по грибы пошла, и ее волки задрали. Могилки тебе поп Пафнутий покажет.
Прохор, ничуть не удивившись сказанному, поинтересовался:
– У меня еще сестрица была. Жива ль?
– Да, помню, – сообщил Двоепупов. – Беда с твоими родителями случилась более двадцати лет назад. Сестра осталась одна, и я ее замуж выдал за Митьку Фролова. А избу вашу на бревна разобрали за ее ненадобностью.
Прохор молча развернулся и, не попрощавшись с барином, побрел, хромая, к деревенской околице.
В деревне было тихо. Прохор понял, что все крестьяне находятся в поле. Пока он беседовал с барином, солнце склонилось к горизонту и из этого следовало, что скоро народ потянется домой. Инвалиду вдруг сильно захотелось есть. Он взглянул на купол небольшой церкви, видневшийся сквозь ветви деревьев, и подумал об отце Пафнутии.
Конец ознакомительного фрагмента.