Ущелье дьявола
Шрифт:
Самуил вздрогнул.
Звонок повторился.
Что бы это значило? — подумал Самуил. — Барон и Юлиус отправились в Остенде. Христина осталась одна. Уж не сделали ли они только вид, что уехали, и не расставляют ли мне ловушку?
— Ну что же вы, говорите! — напомнил ему председатель.
Но Самуил забыл и думать о трех главарях, забыл Наполеона, забыл весь мир. Он думал о Христине.
— Разве вы не слыхали? — сказал он.
— Да, слышали что-то вроде колокольчика. Что это означает?
— Это означает, — отвечал Самуил без всякой церемонии, —
Несмотря на все свое самообладание, он не мог подавить живейшего волнения.
— Кто зовет вас? — спросил председатель.
— Она, — ответил он, совершенно забыв, с кем он говорит. Но сейчас же овладел собой и продолжал:
— Это одна молодая пастушка предупреждает меня, что вблизи появились подозрительные люди. Вам надо уходить, не теряя времени.
— Вы ничего не предпримете, прежде чем мы увидимся вновь? — сказал председатель.
— Ничего, будьте спокойны, — сказал Самуил. И он открыл перед ними дверь.
В ту минуту, как он запирал за ними дверь, звонок вновь задребезжал с удвоенной силой, словно в нем выражался крик испуга.
— Если бы тут была ловушка, — раздумывал Самуил, — так она не звала бы меня с такой настойчивостью. Что могло бы заставить ее требовать меня к себе в отсутствие мужа и барона? Ну, посмотрим, что ей нужно. Вперед, Самуил, и будь достоин сам себя. Будь хладнокровен и спокоен. А главное, не расчувствуйся и не раскисай, как какой-нибудь школьник, впервые влюбившийся.
И он стал быстро подниматься по лестнице, которая вела в комнату Христины.
Глава шестидесятая Сама судьба заодно с Самуилом
Христина провела очень горестно первый день разлуки. Она выбрала себе единственный уголок, где еще могло быть счастье для нее: колыбель Вильгельма. Целый день она все возилась с ним: то баюкала его, то пела ему песенки, то целовала его золотые кудри, то разговаривала с ним, как будто он мог понимать ее.
— Ты один у меня теперь, мой Вильгельм. О, постарайся наполнить и жизнь мою, и душу, умоляю тебя! Возьми, спрячь в свою маленькую ручку все мои мысли. Твой папа покинул меня, ты это знаешь? Утешь же меня, мой малютка! Будем улыбаться оба. Улыбнись мне сначала ты, а потом и я попробую улыбнуться тебе.
И ребенок улыбался, а мать плакала.
Никогда еще ее Вильгельм не был таким хорошеньким, свеженьким, румяным. Он уже раз восемь, девять принимался пить, прильнув к белоснежному боку своей рогатой кормилицы. Вечером Христина уложила его, укачала, задернула у колыбели полог, чтобы свет не падал в глаза ребенку, взяла из библиотеки книгу и стала читать.
Но мысли ее никак не могли сосредоточиться на книге, они витали около Остенде и уносились туда, куда мчали лошади ее мужа.
Юлиус, вероятно, отъехал теперь уже далеко, каждый оборот колеса уносил его все дальше и дальше. Хоть бы одну минуту посмотреть на него до отплытия парохода! Но нет, теперь
Христину стали мучить угрызения совести. Зачем, проснувшись утром, она не велела тотчас же заложить карету и не поскакала вслед за беглецом? Заплатила бы ямщику вдвое, догнала бы его и успела бы поцеловать Юлиуса еще раз на прощание.
Увы! И зачем надо, чтобы был всегда последний поцелуй? Юлиус прав был, что уехал, не простившись. Что сталось бы с Вильгельмом, если бы она уехала на три дня, как хотела? Ах, несносный обожаемый малютка! Ребенок всегда преграда между мужем и женой!
Все эти мысли проносились в голове Христины туманной и беспорядочной вереницей, что обыкновенно бывает с людьми, бодрствующими ночью.
Вильгельм проснулся и заплакал.
Христина подбежала к колыбели.
Ребенок был такой веселый, заснул так спокойно и вдруг проснулся в судорогах и в холодном поту. Головка у него повисла, как налитая свинцом, пульс был учащенный и сильный.
— Господи! — воскликнула Христина. — Только этого не доставало! Вильгельм заболел!
Она страшно растерялась, начала звонить во все звонки, сзывая людей, и, схватив ребенка, крепко прижала его к груди, словно этим она могла сообщить ему часть своего здоровья и жизни.
Но ребенок лежал холодный и неподвижный. Он даже перестал кричать. Дыхание его вылетало со свистом. Он задыхался.
Сбежались слуги.
— Скорее! — торопила Христина. — Поезжайте за доктором! Ребенок мой умирает. Привезите первого попавшегося доктора. Десять тысяч гульденов тому, кто привезет мне доктора! Ступайте в Неккарштейнах, в Гейдельберг, всюду! Да бегите же скорее! О, боже мой! Боже мой!
Слуги выбежали стремглав, и Христина осталась одна с женской прислугой.
Христина обратилась к кормилице.
— Посмотрите-ка на Вильгельма, — сказала она. — Вы, вероятно, умеете распознавать детские болезни, а не то вы плохая кормилица. Что с ним такое? О, как это не знать, чем он заболел! Все матери непременно должны учиться медицине. Господи! Может быть, у меня тут же под рукой и лекарство, а я не знаю, что нужно дать! Жизнь моя, счастье мое, если ты умрешь, то я умру вместе с тобой! И зачем только уехал отец? Из-за каких-то денег, из-за какого-то дяди! Что мне за дело до всего этого, до его дяди и до денег!.. У него болен дядя! Ну так и ребенок его тоже болен! Мой ребенок! Дитя мое! Ну, что же? Вы осмотрели его? Что с ним такое?
— Сударыня, — сказала кормилица, — лучше не тревожьте его. Положите его обратно в колыбельку.
— В колыбель? Да? Ну вот, я его положила. Я все буду делать, что вы мне скажете, только спасите его. Правда ведь, у него пройдет все это? О, ради бога, скажите мне, что ничего нет опасного!
Кормилица только покачала головой.
— Увы! Бедная, дорогая моя госпожа, у него все признаки крупа.
— Круп? — сказала Христина. — А что это такое — круп? Раз вы знаете болезнь, вы должны знать и средство ее лечения.