Ущелье геенны
Шрифт:
— Что будет с Сидом?
— Я усыновлю его.
— Но для этого мне надо развестись с Исавом.
— Конечно! Лия, любимая! Ты разведешься. Мы поженимся, и я усыновлю Сида.
— Исав на это не согласится!
— На развод?
— И на развод, и на усыновление. К тому же придется забирать документы из ОВИРа. И мне, и Исаву. И переподавать на выезд с самого начала. Ты меня любишь, Гомер?
— Очень!
— Тогда все можно сделать. Я разведусь с Исавом. Мы поженимся. Нам пришлют новый вызов из Израиля. Мы подадим на выезд втроем: я, ты и Сид.
— Я люблю тебя, Лия.
— И я тебя, Гомер.
— Пускай Исав уезжает, а мы останемся здесь.
— Ты не хочешь ехать с нами?
— Я вообще не хочу уезжать. Я хочу жить в России, переводить с греческого на русский, любить тебя. Это все, что мне нужно, Лия.
Думаю, такие разговоры происходили у них нередко. Разговоры разговорами, а любовь любовью.
Пьеса по рассказам Бабеля была поставлена в сентябре восемьдесят второго. Кажется, так. Потому что потом наступили последние годы «отказного» нашего существования, еще более безнадежные. Да, пожалуй, наш театр помогал отказникам выжить. Пьесу мы играли
Воспроизвожу только то, что видел сам. Исав больше не заезжал за Лией и Сидом. Их провожал Гомер на такси. Дела у Гомера шли хорошо. В Театре драмы и комедии приняли в его переводе пьесу древнегреческого драматурга Аристофана «Облака», а в Питере выходил переведенный Гомером исторический роман одного из современных греческих писателей. Все знали об адюльтере. Вначале кто-то их осуждал, кто-то оправдывал, кто-то даже перестал знаться с Лией, а некоторые и с Исавом (за его «беспринципность»). Но пять лет — большой срок. Почти тюремный. Так что разговоры улеглись, и близость Лии и Гомера стала рутиной. Мы встречались с влюбленными не только в нашем театре. Страсть их, казалось, стала еще сильнее. Это видели все — на репетициях, спектаклях и «в свете». Для нас «светом» были встречи у американских дипломатов с просмотром новых кинофильмов, обильными угощениями и возлияниями. Лия ходила на просмотры с Гомером. Чаще всего такие вечера устраивались американским атташе по культуре или его помощниками. Начался последний год нашей «отказной» жизни. Мы, конечно, тогда не знали, что последний, но чувствовали приближающиеся политические перемены и надеялись, что вот-вот получим разрешение на выезд. Особенно это ясно стало после Чернобыля. С тревогой ждала перемен Лия, все еще надеясь, что Гомер в последнюю минуту передумает, получит вызов из Израиля и подаст документы в ОВИР.
Однажды мы с женой были приглашены в гости к американскому дипломату Двэйну Макрою и его жене Изабел на просмотр мюзикла «Скрипач на крыше». Была весна, но пока еще хмурая, неустойчивая. В стране начались перемены. И тем не менее каждый поход в дипломатический дом был рискованным. Но у нас не было выхода. Американские дипломаты были единственными, кто поддерживал нашу борьбу за выезд. Супруги Макрой жили в многоэтажном доме на Кутузовском проспекте. Как раз напротив пирамидальной громады гостиницы «Украина». Дипломатический дом был отгорожен от проспекта каменным забором с воротами, у которых дежурили вооруженные милиционеры, выполнявшие роль пограничников. Мы должны были терпеливо ждать, пока хозяин выйдет и проведет нас через охраняемые ворота. Мы с женой пришли раньше и ждали, беседуя о всяких незначащих вещах, чтобы заполнить вязкое ожидание. Белесое солнце, как летучая мышь, скользнуло крылом по милицейской будке и свалилось за Триумфальную арку в конце Кутузовского проспекта. Вскоре пришли Лия с Гомером. Мне показалось, что глаза Лии опухли и покраснели, будто она недавно плакала. Гомер был необычно замкнут. Наконец, из ворот вышел Двэйн Макрой, высокий красивый белозубый. Его сияющая улыбка на темном лице, казалось, разогнала тучи ненастного мартовского дня. Мы прошли мимо охранников, вошли в подъезд и поднялись на лифте. У Макроев было тепло, уютно, безопасно. Да, пожалуй, нигде, кроме квартир наших друзей из американского посольства, мы не чувствовали себя спокойно. Хотя и это, в сущности, была иллюзия. Понятно, что каждое наше слово прослушивалось и записывалось на магнитофон совдеповской службой безопасности. Мы к тому времени научились выбирать слова или заменять их жестами. Или пользоваться блокнотами с самостирающимися записями. В прихожей громоздился айсберг холодильника с охлажденным пивом. На столике в телевизионной комнате теснились блюда с колбасами, сырами, зеленью, сладостями. Бутылка с калифорнийским «Ширазом» была гостеприимно откупорена. Из кофейника шел экзотический запах. Мы пили, закусывали и смотрели «Скрипача на крыше».
Фильм кончился. Мы допивали вино и кофе. В воздухе еще плыла главная музыкальная тема: тема любви и печали. Разговор зашел о соотношении любви и жертвенности. Изабел, жена дипломата, сказала: «Когда любишь по-настоящему, жертвовать собой ради любимого человека — это само по себе наслаждение!» Дипломат и его жена были афро-американцами, пылкими, искренними людьми. Каждое слово Изабел шло из глубин души. Моя жена спросила: «Изабел, милая, вы говорите вообще или ваши слова основаны на собственном опыте?» Все посмотрели на хозяйку: что она скажет? А Лия попросила, словно о помощи: «Пожалуйста, расскажите о себе. Я уверена, вы пережили нечто подобное…» Она не уточнила, о чем идет речь, но мы поняли. Изабел посмотрела на мужа. Он наполнил наши бокалы «Ширазом» и улыбнулся жене. Изабел стала рассказывать: «Я родилась в деревне неподалеку от городка Сельма, что в штате Алабама. Мой отец был фермером среднего достатка. Он мечтал, чтобы хоть кто-нибудь из пятерых его детей окончил колледж. А потом, по возможности, выучился на врача. Такая была мечта у моего покойного отца. Я училась хорошо, и выбор отца пал на меня. Я окончила колледж при Бирмингемском университете и была принята на медицинский факультет. Уже студенткой второго курса на вечеринке у друзей я познакомилась с молодым талантливым дипломатом. Он приезжал в Бирмингем навестить свою мать. Мы начали переписываться. Он звонил мне чуть ли не каждую неделю. Потом снова приехал. И пригласил меня в Вашингтон. Музеи, театры, ночные клубы. У фонтана перед зданием Конгресса он сделал мне предложение. Я вернулась домой с бриллиантовым колечком на безымянном пальце. Мы решили, что летом поженимся, я останусь в Бирмингеме получать диплом врача, а потом навсегда приеду к нему в Вашингтон. Но жизнь рассудила иначе. Моего жениха неожиданно направили в Латинскую Америку на пять лет. Он примчался ко мне. Надо было
В мае мы получили разрешение на выезд. Началось какое-то движение. Регулярно звонили друзья-отказники: «Визы выдали тем-то и тем-то». Еще и еще. Мы погрузились в предвыездную суету. Надо было выполнить тысячу формальностей, в том числе получить разрешение Ленинской библиотеки на вывоз книг. Не всех сразу, а каждой в отдельности. У любого из нас были особенно дорогие сердцу издания, с которыми прошла жизнь и которые, как близких друзей, нельзя было бросать: Пушкин, Шолом-Алейхем, Есенин, Эренбург, Ахматова… И не только они: еще и профессиональные справочники по инженерному делу, медицине, истории, литературе, музыке… Мы с сыном набили два портфеля книгами и отправились в Ленинскую библиотеку. Отдел, где проводился досмотр, находился на задах библиотеки, в маленьком переулке, выходившем на Калининский проспект. Кое-какие книги пропустили, за некоторые мы заплатили пошлину, а многие «запретили к вывозу». Такую суконную формулировку выдавила из себя бесцветная дама, выискивавшая имя, фамилию автора и название книги в конторской книге, проштампованной тюремными печатями. После «селекции» мы с сыном вышли из этого отдела несколько подавленные. Тем неожиданнее была наша встреча с улыбающимся, энергичным Исавом, тащившим на спине туристский рюкзак, набитый книгами, как трюм грузовой баржи — товарами. Рядом с Исавом шагал Сид, быстроглазый подросток, на спине которого громоздился другой рюкзак, поменьше. Мы остановились. Как всегда уверенно, без тени сомнений или колебаний, Исав сказал: «Взял билеты до Вены. Первый класс! Иначе Лиичка не хочет. Дел невпроворот! Но мы все успеем. Главное, что получили визы!» Я согласился, что это, конечно, самое главное. Мы пожелали им счастливого перелета. Они нам. Темные волосы клубились на голове Исава и вылезали у него из-под рубашки, как дым реактивного самолета.
Мы видели, как вся троица (Исав, Лия, Сид) мелькала на бульварах Вены, где по вечерам музыканты в разноцветных средневековых костюмах и шляпах с плюмажами играли Моцарта, Сальери и Штрауса. Сквозь витрины игрушечных кафе можно было наблюдать, как благополучные венцы степенно лакомятся пирожными или невероятно аппетитными венскими булочками. Как медленными глоточками отпивают свой венский кофе из игрушечных венских фарфоровых чашечек, чуть раскачиваясь на вензелеподобных венских стульях. Да, да! Иногда (или нам казалось?) мы видели в окнах кафе Исава, Лию и Сида. Потом нас перевозили из Вены в Рим под охраной автоматчиков (впервые возникла тема терроризма!), и ранним утром я увидел в коридоре поезда лицо Исава, освещаемое вспышками солнца, сменявшими черноту тоннелей. Освещаемое солнечными вспышками, как отблесками выстрелов. Мы видели это святое семейство и в Риме. Около пустоглазого Колизея. Сид кормил обрезками колбасы длинноногих бродячих кошек, предкам которых некогда доставались объедки с пиршественных столов Нерона и Веспасиана. Сид кормил, а Исав и Лия молча наблюдали за ним, никого не замечая вокруг. Мы встречали их среди толпы на площади перед собором Св. Петра, в Ватиканском музее, на вилле Боргезе. Они останавливались около мраморных красавиц античного мира, но глаза Исава смотрели только на Лию. Мы старались не сталкиваться с ними лицом к лицу. Мы боялись прикасаться к открытой ране. А говорить о пустяках не получалось. Вообще не хотелось возвращаться к прошлому. Но в конце концов пришлось.
Из Рима нас переправили на побережье Тирренского моря в город Ладисполь. Там, пользуясь покровительством еврейских благотворительных организаций, бывшие отказники должны были жить около двух месяцев и снова ждать виз. На этот раз въездных — в Америку. Кроме того, нас опекал любавичский раввин. Добрый малый, он носился по Ладисполю на мотоцикле, заставляя неимоверно страдать несколько православных старушек, эмигрировавших вместе с русскими дочками и евреями-зятьями. Старушки не знали, как им быть: открещиваться от моторизованного иноверца или креститься, чтобы Г-сподь помог ему не сломать шею? Очень уж сердечный человек был любавичский раввин. Он подкармливал старушек (еврейских и православных) конфетами и персиками. При синагоге были библиотека и спортивная площадка. Так что я, заходя за книгами, наблюдал играющего с другими детьми Сида и читающую в тени платана Лию. Мы обменивались несколькими дружескими фразами. По вечерам, когда июльско-августовская жара спадала и божественная приморская прохлада опускалась на землю, мы прогуливались по прибрежной улице, останавливались потолковать у фонтана с московскими приятелями, или фланировали вместе с коренными ладиспольцами по главной улице; кажется, то была виа Гарибальди. А может быть, виа Викториа… Бывало, нас догонял Исав. Он успел загореть, как араб. Темные разводы пота разрисовали ему рубаху, волосы, по обыкновению, лезли из нее наружу жесткими завитками, и ветер свистел вокруг его головы. Он догонял нас, останавливался на секунду, спрашивал, не видели ли мы Лию и Сида, бросал на ходу: «Хозяин, у которого мы снимаем квартиру, устроил меня к своему брату на бахчу. Собираю и гружу арбузы. На бахче вместе с поляками. Они ждут визы в Канаду. Плохо, что ли? (Это — и о поляках, и об арбузах). Ешь от пуза и бери домой!» В рюкзаке перекатывалась тяжелая голова арбуза.
Однажды мы встретили всю семью у фонтана. Было воскресенье. Выходной день на бахче или все арбузы собраны? Мы болтали о пустяках. Сид кружил на велосипеде («Нашел на свалке. Починил-почистил. Как новенький!» Это Исав о велосипеде). Мой сын ушел погулять с компанией молодых итальянцев. Мы стояли около фонтана среди эмигрантов. Исав не мог и минуты прожить без дела. Он рванулся («Я вернусь через минуту!») и куда-то побежал. Жена спросила: «Лия, как ты?» Та подняла глаза, полные тоски. «Я зайду к вам на днях. Можно?» Примчался Исав с букетом «эскимо» на палочках, невообразимо вкусных. «Желато! Желато!» — непрерывно слышалось в толпе фланирующих ладиспольцев. Для нас, эмигрантов, даже мороженое было невероятной роскошью. А тут целая охапка самых дорогих желато! Да, Исав гусарствовал, как молодой ухажер!
Мы ужинали на кухне. Через открытый балкон доносились голоса детишек, музыка из кафе, вечерние шумы приморского итальянского городка… В тот миг, когда я потянулся за двухлитровой зеленой бутылью столового вина, в дверь позвонили. Это была Лия. Лицо ее распухло от слез, волосы в беспорядке падали на лоб, плечи, шею. Она была в истерике. Она не могла говорить, а только рыдала, повторяя: «Я больше так не могу, не могу, не могу…» Мы пытались успокоить ее. Говорили о сыне, о долге, о чем-то еще, обо всех наиважнейших и никчемных в ее теперешнем состоянии вещах. Говорили как нормальные люди и члены семьи, защищающие ее нормальность, упрямо отрицающие все, что эту нормальность способно разрушить… Словом, как могли, мы успокоили Лию (успокоили, конечно, только внешне), посадили ужинать, налили вина. Начали вспоминать свой «отказной» театр, актеров, музыкантов. И, конечно же, Арама, нашего режиссера, брата Лии. Он уехал в Израиль. «Может быть, и мне надо было ехать в Израиль? Или остаться в Москве? Но как же Сид? Ведь через несколько лет — армия». Она снова зарыдала. В конце концов за Лией пришел Исав и увел ее домой.