Ушаков. Боярин Российского флота
Шрифт:
Представить друг другу отставных военачальников Никифоров не успел: началась служба. Надо было ждать, когда она кончится.
Службу справлял соборный иерей, степенно, с сознанием великой значимости сей церемонии. Певчие на хорах не жалели голосов, славили "установителя мира", Божьего помазанника императора Александра.
— Императору всероссийскому, государю Александру многие лета-а! — неслось под сводами собора.
Когда служба наконец кончилась, Никифоров взял Ушакова за локоть и повел к выходу. Архарова на предполагаемом месте
Архаров был уже там. Высокий, узкоплечий, увешанный орденами и лентами, он стоял в центре толпы с видом столичного светилы, сознающего свое полное превосходство над провинциалами. Ушакову стало очень неловко, когда Никифоров, раздвигая толпу, потащил его к этому человеку, поставил лицом к лицу, сказав:
— Позвольте представить: знаменитый боярин Российского флота, отставной адмирал Федор Федорович Ушаков.
Архаров скользнул взглядом по наградам Ушакова, улыбнулся и протянул ему руку:
— Очень рад. Я слышал о вас. Впрочем, обо мне, наверное, тоже слышали. Мне довелось служить под рукою самого светлейшего князя Потемкина.
Ушаков отвечал, что он, конечно, слышал его имя, но должен с сожалением признать, что почти не посвящен в его военные заслуги, которых не может не иметь такой славный генерал, каким является его превосходительство. Архаров, не уловив его иронии, рассмеялся:
— Это потому, милостивый государь, что не имели должного интереса к инфантерии.
Сказав это, Архаров вернулся к прерванному рассказу, которым до прихода Ушакова и Никифорова были увлечены окружавшие его помещики:
— Так вот, господа, этот самый Сперанский, пользуясь тем, что у любимого нами государя доброе сердце и государь во имя счастья подданных готов лишиться личного благополучия, осмелился представить сенату и его императорскому величеству проект государственного преобразования. И как вы думаете, что изобразил в сем проекте сей господин? — Архаров интригующе посмотрел вокруг себя, как бы отыскивая охотника ответить на поставленный им вопрос. — Ни за что не догадаетесь, господа. Сперанский предложил государю республику!
Вокруг сразу задвигались, раздались возгласы удивления.
— Да, да, господа, республику, — повторил Архаров, довольный произведенным им впечатлением, — именно республику, хотя господин Сперанский и не употребляет сие вредное слово.
— А как же он эту самую… республику учинять желает? — спросил кто-то.
— Весьма хитро, — оживился Архаров. — Господин Сперанский имеет предложение разделить власти на законодательную, исполнительную и судебную, учредить Государственную думу и Государственный совет, приравнять к дворянам людей среднего состояния, иными словами, торговцев разных, промышленников. И что самое возмутительное — сей господин замышляет меры к лишению нас, дворян, права иметь крепостных крестьян, он желает дать крестьянам полную волю.
Теперь уже возмущались все:
— Не может
— Ну и времена!.. Страх!
— Не вижу ничего страшного, — достаточно громко промолвил Ушаков.
Архарову это замечание пришлось не по нраву.
— Вам, милостивый государь, хорошо так говорить, потому что у вас нет своих крестьян, разве что несколько человек дворовых…
При этих словах раздался хохот. Ушаков оглянулся и увидел Титова. Оказывается, аксельский помещик тоже был здесь, тоже пришел на званый обед. Это он хохотал с таким усердием, хохотал не потому, что было смешно, а потому, что имел случай причинить Ушакову боль за его заступничество за крестьян.
— Прошу, господа, в зал, — желая разрядить обстановку, прокричал Никифоров. — Столы накрыты. — Пойдемте, Федор Федорович, — дотронулся он до Ушакова. — Пора начинать.
Ушаков отвел его руку.
— Не могу. Дозвольте откланяться. Я должен ехать домой.
Он все еще чувствовал себя униженным, оскорбленным.
— Не обращайте на него внимания, — сказал Никифоров. — Архарова я знаю давно. Этот человек не терпит соперников, желает, чтобы в компаниях светился только он. Пойдемте, Федор Федорович!
— Покорнейше благодарю. Не могу. Дозвольте откланяться. — И, уже не слушая более уговоров, Ушаков направился к выходу.
Лошадь стояла у коновязи. Кучер камнем вправлял обод колеса. Увидев своего хозяина, бросил камень, выпрямился:
— Домой прикажешь, батюшка?
— Едем.
Ушаков взобрался на тележку, застланную мокрым сеном, и накинул на себя епанчу. Было холодно, ветер носил в воздухе мокрые снежинки.
— Подождали бы малость, батюшка, — сказал кучер, — я бы сено перевернул, а то мокро.
— Ничего, и так доедем.
Еще не успели отъехать от города, как епанча промокла насквозь, за ворот покатились холодные капли. Ушаков хотел было приказать кучеру остановиться, чтобы поправить на себе епанчу и что-нибудь накинуть на голову, но раздумал: ехать-то недалеко…
Не давала покоя мысль об Архарове, Титове. Сколько ненависти всколыхнулось в них, когда он попытался заступиться за Сперанского! Крепостники! Они не представляют для себя иного бытия, кроме как упиваться властью над рабами.
Слуга Федор, увидев, в каком состоянии приехал барин, набросился на кучера:
— Что ж ты батюшку от дождя не уберег? Разве не видишь, мокрый весь.
— Я говорил…
— Вот вырву из рук кнут да твоим же кнутом, чтоб знал!..
— Не ругайся, Федор, — попросил Ушаков, — я не озяб. Помоги лучше сойти с тележки.
Беспокойство Федора оказалось не напрасным. Хотя Ушаков, придя в свою комнату, сразу же сменил мокрое белье на сухое и напился после этого горячего чая с сухой малиной, простуда взяла свое. К вечеру появился жар, а к утру он ослаб до того, что уже не мог подняться. Федор, боясь как бы не стало еще хуже, вынужден был послать того же кучера в Темников за доктором.